Вошёл Скорик в пустой двор и остановился.
Неужто здесь сам Князь с шайкой хазу держат?
Одёрнул рубаху, рукавом по сапогам провёл,
чтоб блестели. Картуз снял, снова надел. Перед дверью в дом перекрестился и
молитовку пробормотал — особенную, об исполнении желаний, давно ещё один
хороший человек научил: “Пожалуй мя, Господи, по милости Твоей, призре на
моление смиренных, воздаждь ми не по заслугам, а по хотению”.
Собрался с духом, подёргал — закрыто. Тогда
постучал.
Открыли не сразу, и не во всю ширину, а на
чуть-чуть, и чей-то глаз из темноты блеснул.
Сенька на всякий случай снова:
— Иовс.
Из-за двери спросили:
— Тебе чего?
— Очка бы желательно…
Тут дверь открылась вся, и увидел Скорик парня
в шёлковой рубахе с узорчатым ремешком, в сафьяновых сапожках, из жилетного
кармана цепка серебряная свисает с серебряной же черепушкой — сразу видать, что
деловой самовысшей пробы. И взгляд особенный, как у всех деловых: быстрый,
цепкий, приметливый. Ух, как завидно стало: парнишка был его, Сенькиных, лет, а
ростом ещё и поменьше. Вот людям фарт!
Пойдём, говорит. И сам вперёд пошёл, на Сеньку
больше не смотрел.
Тёмный колидор привёл в комнату, где за голым
столом двое шлёпались в карты. Перед каждым — горка кредиток и золотых
империалов. Аккурат когда Скорик и его провожатый вошли, один игрок карты перед
собой швырнул и как крикнет:
— Мухлюешь, курвин потрох! Дама
где? — и раз второму кулаком в лоб.
Тот так со стулом и завалился. Сенька ойкнул —
испугался, что затылок расшибёт. А упавший через голову кувыркнулся, чисто
акробат в цирке-шапито, вскочил, на стол прыг, и тому, что ударил, хлобысть
ногой по харе! Сам ты, кричит, мухлюешь. Вышла дама-то!
Ну, тот, кому по морде сапогом отвешено,
конечно, запрокинулся. Золото по полу катится, звенит, бумажки во все стороны
летят — ужас.
Сенька оробел: сейчас смертоубийство будет. А
парнишка стоит, зубы скалит — весело ему.
Этот, который свару начал, скулу потёр.
— Так вышла, говоришь, дама? И вправду
вышла. Ладно, давай дальше играть.
И сели, будто ничего не бывало, только карты
разбросанные подобрали.
Вдруг Сенька обмер. Челюсть отвисла, глазами
хлопает. Пригляделся, а игроки-то на одно лицо, не отличишь! Оба курносые,
желтоволосые, губастые, и одеты одинаково. Что за чудо!
— Ты чего? — дёрнул за рукав
провожатый. — Идём.
Пошли дальше.
Опять колидор, снова комната. Там тихо, на
кровати спал кто-то. Харю к стенке отвернул, видно только щеку толстую и
оттопыренное ухо. Здоровенный бугай, разлёгся прямо в сапожищах и храпит себе.
Парнишка на цыпочках засеменил, тихонько.
Скорик тоже, ещё тише.
Только бугай, не прерывая храпа, вдруг руку
из-под одеяла высунул, а в ней дуло блестит, чёрное.
— Я это, Сало, я, — быстро сказал
фартовый пацан.
Рука обратно опустилась, а рожу спящий так и
не повернул.
В третьей комнате Сенька картуз сдёрнул,
перекрестился — на стене целый иконостас висел, как в церкви. Тут и святые
угодники, и Богородица, и Пресвятой Крест.
Напротив, у стены, положив на стол длинные
ноги в блестящих штиблетах, сидел человек в очках, с длинными прямыми, как
пакля, волосами. В пальцах вертел маленький острый ножик, не боле чайной ложки.
Сам одет чисто, по-господски, даже при галстухе-ленточке. Никогда Скорик таких
фартовых не видывал.
Провожатый сказал, пропуская Сеньку вперёд:
— Очко, оголец к тебе.
Скорик сердито покосился на обидчика. Врезать
бы тебе за “огольца”. Но тут человек по имени Очко сделал такое, что Сенька
охнул: тряхнул рукой, ножик серебристой искоркой блеснул через всю комнату и
воткнулся прямо в глаз Пречистой Деве.
Только теперь Сенька рассмотрел, что у всех
святых на иконах глаза повыколоты, а у Спасителя на Кресте, там, где гвоздикам
положено быть, такие же точно ножички торчат.
Очко вытянул из рукава ещё одно пёрышко,
метнул в глаз Младенцу, что пребывал у Марии на руках. Лишь после этого
повернул голову к обомлевшему Сеньке.
— Что, вам угодно, юноша?
Скорик подошёл, оглянулся на парнишку, который
торчал в дверях, и тихонько, как было приказано, сказал:
— Смерть дожидается, мочи нет.
Сказал — и испугался. Ну как не поймёт?
Спросит: “Чего это она дожидается?” А Сенька и знать не знает.
Но длинноволосый ничего такого спрашивать не
стал, а вместо этого вежливо, негромко попросил паренька:
— Господин Килька, будьте любезны,
сокройте свой лик за дверью.
Скорик-то понял, что это он велел пацану
проваливать, а Килька этот, видно, не смикитил — как стоял, так и остался
стоять.
Тогда Очко ка-ак пустит сокола из правого
рукава, в смысле ножик — тот ка-ак хряснет в косяк, в вершке от Килькиного уха.
Парнишку сразу будто ветром сдуло.
Очкастый внимательно посмотрел на Скорика.
Глаза под стёклышками были светлые, холодные, чисто две ледышки. Достал из
кармана бумажный квадратик, протянул. И опять тихо так, вежливо:
— Держите, юноша. Передайте, загляну
нынче часу в восьмом… Хотя постойте.
Повернулся к двери, позвал:
— Эй, господин Шестой, вы ещё здесь?
В щель снова Килька просунулся. Выходит, у
него не одна кликуха, а две?
Шмыгнул носом, сторожко спросил:
— Пером кидаться не будешь?
Очко ответил непонятно:
— Я знаю, нежного Парни перо не в моде в
наши дни. Когда у нас рандеву, то бишь стык с Упырём?
Килька-Шестой, однако, понял. Сказывали, в
седьмом, говорит.
— Благодарю, — кивнул чудной
человек. И Сеньке. — Нет, в восьмом не получится. Передайте, буду в
девятом или даже в десятом.
И отвернулся, снова стал на иконостас глядеть.
Скорик понял: разговору конец.
* * *
Обратно шёл через Хитровку, дворами, чтоб угол
срезать. Думал: вот это люди! Ещё бы Князю с такими орлами не быть первым
московским налётчиком. Казалось, чего бы только не дал, чтобы с ними на хазе
посиживать, своим среди своих.
