Они в ужасе посмотрели друг на друга.
Потом Питер Марлоу сказал:
— Матерь Божья! Собака Хокинса!
— Послушайте, — рассудительно начал Кинг. — Какая разница? Она определенно была самой чистой и годной для еды из всех собак, каких я когда-либо видел. Гораздо чище свиньи. Или цыпленка, в этом отношении. Мясо есть мясо. Вот так просто.
— Совершенно верно, — раздраженно согласился Мак. — Ничего нет скверного в том, чтобы съесть собаку. Китайцы их едят постоянно. Это деликатес. Да. Точно.
— Да-а-а, — протянул Браф с отвращением, — но мы не китайцы, и это собака Хокинса.
— Я чувствую себя каннибалом, — сказал Питер Марлоу.
— Послушайте, — убеждал Кинг. — Все обстоит так, как сказал Мак. В собаке нет ничего плохого. Ради бога, понюхайте.
— Понюхайте! — ответил Ларкин за всех. Он говорил с трудом, слюна чуть ли не душила его. — Я не слышу ничего, кроме запаха этой похлебки, и это сладчайшая из запахов, который я когда-либо слышал. Мне наплевать, Ровер это или нет, но я хочу есть. — Он до боли тер свой живот. — Не знаю, как вы, несчастные ублюдки, но я так хочу есть, что у меня начались судороги. Этот запах что-то сделал с моим обменом веществ.
— Я тоже чувствую себя плохо. Но это не имеет ничего общего с тем, что это собачье мясо, — сказал Питер Марлоу. Потом почти печально добавил: — Я просто не хочу есть Ровера. — Он посмотрел на Мака. — Как мы после всего этого собираемся смотреть Хокинсу в глаза?
— Не знаю, приятель. Я подойду с другой стороны. Да. Не думаю, что смогу вообще смотреть ему в глаза. — Ноздри Мака дрогнули, и он вперил взгляд в кастрюлю. — Какой чудесный запах.
— Конечно, — вежливо сказал Кинг, — тот, кто не хочет есть, может уйти.
Никто не пошевелился. Мужчины молчали, углубившись в собственные мысли. Прислушиваясь к бульканью. Впитывая аромат. Волшебство.
— Если подумать, это не так ужасно, — сказал Ларкин, пытаясь уговорить скорее себя, чем окружающих. — Посмотрите, как мы любим наших кур, но мы же едим их или их яйца.
— Верно, приятель. А помните ли вы кошку, которую мы поймали и съели? Мы же ведь не возражали, разве не так, Питер?
— Да, но то было бездомное животное. А это Ровер!
— Был Ровер! Сейчас это просто мясо.
— А, так это вы поймали кошку? — спросил Браф, невольно разозлившись. — Ту, что пропала примерно месяцев шесть назад?
— Нет. Ту кошку мы съели на Яве.
Браф сказал:
— О-о-о!
Потом его взгляд наткнулся на Кинга.
— Я должен был бы догадаться, — взорвался он. — Ты, ты мерзавец. А мы четыре часа копались в отбросах.
— Не стоит волноваться. Дон. Мы же получили ее. Американцы победили.
— Мои австралийцы теряют навыки, — прокомментировал Ларкин.
Кинг взял ложку. Рука его тряслась, когда он попробовал варево.
— Вкусно. — Потом потыкал мясо. Оно все еще плотно прилипало к кости. — Пусть еще часок поварится.
Через десять минут он снова попробовал.
— Возможно, слегка недосолено. Как вы считаете, Питер?
Питер Марлоу попробовал. Варево получилось вкусным, ох каким вкусным.
— Чуточку, совсем чуточку!
Они все по очереди попробовали. Щепотка соли, еще немного хуана, чуть-чуть сахара, капельку куркумы. И они, почти задохнувшиеся, смиренно ждали в этой утонченной пыточной камере.
Время от времени они снимали одеяло с окна, выпускали аромат на улицу, проветривая камеру.
А за окном ветерок нес запах по Чанги. И внутри тюрьмы струйки запаха просочились сквозь дверь в коридор и пропитали воздух.
— Боже, Смитти, ты слышишь запах?
— Конечно, слышу. Ты думаешь, у меня нет обоняния? Откуда он доносится?
— Секундочку. Откуда-то сверху, откуда-то с верхних этажей!
— Но эти желтые ублюдки варят себе как раз за этой проклятой проволокой!
— Это верно. Сволочи.
— Не думаю, что это они. Кажется, запах доносится из самой тюрьмы.
— О, Боже, посмотрите на Смитти. Он принюхивается, как кровожадная ищейка.
— Говорю вам, что этот запах идет из тюрьмы.
— Это просто ветер. Ветер дует со стороны японцев.
— Ветер никогда так раньше не пах. Это готовят мясо, говорю я вам. Это говядина. Клянусь своей жизнью. Варится говядина.
— Новая пытка япошек. Сволочи! Что за мерзкие штучки!
— Может быть, нам только кажется. Они говорят, что можно вообразить себе запах.
— Как, черт побери, нам всем он может казаться. Посмотри на людей вокруг, они все остановились.
— Кто так говорит?
— Что?
— Ты сказал «Они говорят, что можно вообразить запах». Кто это «они»?
— О, Боже, Смитти. Ну просто так считается.
— Но кто эти «они»?
— Откуда мне знать, черт возьми?
— Тогда прекрати говорить — «они» сказали это или «они» сказали то. Этого достаточно, чтобы свести человека с ума.
Люди в камере, гости Кинга, смотрели, как он большой ложкой наложил порцию в котелок и отдал его Ларкину. Их глаза расстались с котелком Ларкина и вернулись назад к ложке, а потом к Маку, и снова к ложке, а потом к Брафу и опять к ложке, а потом к Тексу и опять к ложке, а потом к Питеру Марлоу, и опять к ложке, и снова к порции Кинга. Когда еда была роздана, они жадно начали есть, а в кастрюле осталось еще достаточно похлебки, по меньшей мере две порции на каждого.
Есть такую вкусную еду было мукой.
Бобы разварились и почти растворились в густом супе. Благодаря папайе мясо было мягким и отстало от костей, оно распалось на отдельные кусочки, темно-коричневые от приправ, папайи и бобов. Варево было густым, как настоящая похлебка, ирландская похлебка, с медового цвета пятнышками жира на поверхности супа в их котелках.
Кинг оторвался от своей миски. Она была сухая и чистая. Потом он кивнул Ларкину.
Тот отдал ему свой котелок, и каждый из них в молчании принял еще по одной порции. В полном молчании съели по второй порции. И, наконец, последняя.
Наконец Кинг отставил миску в сторону.
— Сукин сын.
— Лучше быть не может! — отозвался Ларкин.
— Превосходно, — сказал Питер Марлоу. — Я забыл, как надо жевать. У меня болят челюсти.
Мак аккуратно выловил последний боб и рыгнул. Это была удивительная отрыжка.
— Должен вам сказать, парни, я ел разные блюда в своей жизни: от ростбифа у Симпсона на Пиккадилли до rijsttafel в «Отель де Индс» на Яве, но ничто, ни одно блюдо даже сравниться с этим не может. Ни одно.
