Оставшись, наконец, одна, Марико критически оглядела огонь, угли под треножником лежали тлеющей горкой в море застывшего белого песка. Уши различали свистящий звук огня, сливающийся со звуком закипающего чайника над ним, и из невидимой кухни шуршание полотенца о фарфор и плеск воды. Некоторое время ее глаза блуждали по ряду изогнутых стропил, бамбуку и соломе, образующим крышу домика. Тени от нескольких ламп, которые он умышленно расставил в кажущемся беспорядке, делали маленькое большим и незначительное редким, изысканным, все вместе создавало удивительно гармоничное целое. После того как она все рассмотрела и приняла всей душой, Марико вышла в сад к маленькому бассейну, который природа веками выдалбливала в камне, и еще раз сполоснула руки и рот прохладной свежей водой, вытеревшись свежим полотенцем.
Когда она снова устроилась на своем месте, Бунтаро спросил:
— Не выпьете ли сейчас чаю?
— Это будет для меня большой честью. Но, пожалуйста, не надо так беспокоиться из-за меня.
— Вы оказываете мне большую честь. Вы моя гостья.
Так он угощал ее чаем. Но вот все подходило к концу. В молчании Марико минуту сидела не двигаясь, оставаясь спокойно на своем месте, не желая сознавать, что все кончилось, или нарушить мир, окружавший ее. В его глазах чувствовалось растущее напряжение. Тя-но-ю кончалась. Опять надо было начинать жить.
— Вы совершили эту церемонию мастерски, — прошептала она, печаль захватила ее целиком. Из глаз у нее выскользнула слеза и оторвала сердце от грудной клетки.
— Нет-нет. Пожалуйста, извините меня… это вы так совершенны… а с моей стороны все было так ординарно, — сказал он, вздрогнув от такой неожиданной похвалы.
— Это было лучшим из всего, что я когда-либо видела, — сказала она, тронутая его полнейшей откровенностью.
— Нет, пожалуйста, извините меня, если это и было прекрасно, то это было из-за вас, Марико-сан. Это было просто хорошо — вы бы сделали это гораздо лучше.
— Для меня это было безупречно. Все. Как печально, что другие, более достойные, чем я, не могли видеть этого тоже! — ее глаза блестели в мерцающем свете ламп.
— Вы видели это. Вот и все. Это было только для вас. Другие бы не поняли.
Она чувствовала, как слезы жгут ей щеки. Обычно она стыдилась их, но сейчас они не беспокоили Марико.
— Спасибо, как я могу отблагодарить вас?
Он поднял веточку дикого тимьяна, наклонился и осторожно дрожащими пальцами подхватил на ветку ее слезину. Бунтаро молча смотрел на нее, веточка казалась совсем маленькой в его огромном кулаке.
— Моя работа — любая работа — несравнима с этой красотой. Спасибо.
Он смотрел на слезу на листе. Кусок угля скатился с горки углей, и, не раздумывая, он поднял клещи и положил его обратно. С вершины горки взлетели в воздух светящиеся искорки, показалось, что она превратилась в извергающийся вулкан.
Оба погрузились в сладкую печаль, объединенные простотой одной слезы, одинаково довольные покоем, захваченные смирением, зная, что то, что дано, вернется в еще большей чистоте.
Потом он сказал:
— Если бы наш долг не запрещал это, я просил бы вас соединиться со мной в смерти. Прямо сейчас.
— Я бы пошла с вами. С радостью, — сказала она сразу же. — Давайте умрем.
— Мы не можем. Из-за нашего долга перед господином Торанагой.
Она вынула нож из-под оби и аккуратно положила его на татами.
— Тогда, пожалуйста, позвольте мне приготовиться.
— Нет. Это будет нарушение нашего долга.
— Что будет, то и будет. Вы и я не можем перевесить чашу весов…
— Да. Но мы не должны уходить раньше нашего повелителя. Ни вы, ни я. Некоторое время он еще будет нуждаться в каждом преданном вассале. Пожалуйста, простите меня, но я должен вам запретить это.
— Я была бы рада уйти сегодня вечером. Я готова. Более того, я вообще желаю уйти в Пустоту. Моя душа наполнена радостью, — она нерешительно улыбнулась. — Пожалуйста, извините меня за такой эгоизм. Вы совершенно правы, когда говорите о нашем долге.
Острое, как бритва, лезвие блестело в свете ламп. Они смотрели на него, глубоко задумавшись. Потом он резко нарушил обаяние этой минуты:
— Почему вы едете в Осаку, Марико-сан?
— Там есть дела, которые уладить могу одна лишь я.
Его угрюмость усиливалась, по мере того как он следил за светом догоравшего фитиля, попавшим на слезу Марико и отражавшимся миллионами оттенков разных цветов.
— Какие дела?
— Дела, которые касаются будущего нашего дома и должны быть улажены мною.
— В таком случае вы должны ехать, — он изучающе посмотрел на Марико. — Но вы поедете одна?
— Да. Я хочу удостовериться в том, что все семейные договоренности между нами и господином Кийямой относительно женитьбы Сарудзи достаточно надежны. Деньги, приданое, земли и тому подобное. Надо оформить увеличение его земельных владений. Господин Хиро-Мацу и господин Торанага требуют этого. Я несу ответственность за дом.
— Да, — медленно сказал он, — это ваш долг. — Его глаза смотрели в глаза Марико. — Если господин Торанага вас отпустит, тогда поезжайте, но не похоже, чтобы вам это позволили. Но все равно… вы должны вернуться побыстрей. Очень быстро. Неразумно будет оставаться в Осаке даже на минуту дольше, чем это необходимо.
— Да.
— Морем будет быстрее, чем сушей. Но вы всегда ненавидели море.
— Я все так же не люблю море.
— Но вы будете там недолго?
— Я не думаю, что полмесяца или месяц могут иметь значение. Может быть, я чего-то не знаю. Я просто чувствую, что я должна выехать сразу.
— Тогда давайте оставим выбор времени и необходимости поездки господину Торанаге — если он позволит вам вообще поехать. После приезда сюда господина Затаки и обнародования этих двух свитков единственный выход — война. Ехать сейчас будет слишком опасно.
— Да. Благодарю вас.
Радуясь тому, что все кончилось, он довольно оглядел комнату, не заботясь теперь о том, что его уродливая туша занимает все пространство, каждое из его бедер было шире ее талии, руки толще ее шеи.
— Это прекрасная комната, лучше чем я смел надеяться. Я наслаждался здесь, я опять вспомнил, что тело — ничто, только хижина в глуши. Благодарю вас за то, что вы были здесь. Я так рад, что вы приехали в Ёкосе, Марико-сан. Если бы не вы, я бы никогда не провел здесь тя-но-ю и никогда бы не почувствовал глубины общения с вечностью.
Она поколебалась, потом с опаской подняла коробку для чая династии Тцанг. Это была простая покрытая глазурью банка без какого-либо орнамента. Оранжево-коричневая глазурь покрывала ее не полностью, оставляя внизу неровную каемку чистого фарфора, подчеркивая неуравновешенность гончара и его нежелание скрывать простоту материала. Бунтаро купил ее у Сен-Накады, самого знаменитого мастера чайных церемоний, за двадцать тысяч коку.
