– Конечно, чужой, – просто отвечал Воробей. Он отвязал крест и прислонил к ограде. Потом развел костерок и стал варить в прокопченной кастрюльке что-то черное. – Битум, – объяснил он. – Комель надо обмазать.
– Я не чужой, а свой! – воскликнул Джон и даже топнул ногой от обиды.
– Это так, Ваня. Но сейчас мы поставим твоей матушке крест, и я отвезу тебя на автобус до Малютова. И ты сядешь на поезд и покатишь в столицу. А из Москвы полетишь в свою Америку. Или у тебя тоже интересы конфликтуют?
– Да, я полечу в свою Америку, – согласился Джон, – но для того, чтобы закончить дела и уладить формальности. Проститься с приемным отцом. Но потом я вернусь в Москву и получу российское гражданство. Потом поеду сюда. Я жить с вами собираюсь, дядя Гена…
– О как! – крякнул Воробей.
– Ну да! – радостно воскликнул Половинкин.
– Давай, – сказал Воробей. – И как ты собираешься с нами жить ?
– Я буду фермером, – важно ответил Джон. – Возможно, я буду разводить пчел. Тут у вас пчелиный рай, между прочим.
– Пчелы – это хорошо! – мечтательно поддержал его Воробьев. – Я бы и сам не прочь. Но для этого нужно сахар воровать.
– Зачем? – опешил Половинкин.
– Затем, что без сахара ты своим медом проторгуешься в прах. Знаешь, кто у нас тут главный пасечник? Муж заведующей продуктовой базой. Она неучтенный сахар с базы мешками ворует, а он этим сахаром пчел кормит и медок гонит. Медок, конечно, дрянь. Но он покупателю не врет! Так и пишет на банках: «Мед липовый».
– Тогда я займусь животноводством.
– Опять молодец! Для этого зерно воровать нужно.
– Выходит, без воровства в деревне делать нечего?
– Почему нечего? Я не ворую. И Ознобишин – тоже.
– Тогда я пойду в учители или пастухи, – обрадовался Джон.
– В учителя тебя не возьмут без нашего образования. А в пастухи? Давай, Ваня! Напарник мне позарез нужен! Сядем с тобой на коньков и – йе-хо-хо!
– Йе-хо-хо!
Половинкин, подражая Воробью, закричал, засвистел, закрутил в воздухе воображаемым кнутом и стал скакать на месте.
– Йе-хо-хо!
– Хватит, – осадил его Воробьев. – Не место тут. Пошли крест ставить.
Когда крест на могиле Лизаветы был установлен, они полюбовались на свою и учителя работу и сели в тени куста, чтобы перекусить. Воробей достал из сетки сверток, похожий на тот, что был вчера. И было там то же самое: сало, яйца и черемша.
– Кусай, Ванька! – оживившись, сказал Воробей. Вскоре Джон понял причину этого оживления: из той же сетки была извлечена бутылка водки и два стакана. – Помянём рабу Божью Елизавету!
– Я не буду пить, – отказался Джон.
– Положено… – удивился Воробьев.
– Кем положено? Я не знаю этого человека.
– Ну как хочешь, – согласился Воробей, обрадовавшись, что водки достанется больше. – Правильно, не пей. Только учти, пастухом тебе не стать никогда.
– Я знаю, что я буду делать, – сказал Джон. – Николай Васильевич жаловался, что здесь проблема с английским языком. Я буду давать уроки английского за небольшую плату.
– Чудак! – воскликнул Воробей, по-новому глядя на Половинкина. – Ты это всерьез?
– Ну да!
– Да кто тебе даст наше гражданство, Ваня?
– Это не проблема, – уверенно сказал Половинкин. – Россия теперь свободная страна, а решить формальности мне поможет мой отец Палисадов.
– Кто?! – воскликнул Воробьев.
– Палисадов. Это мне Максим Максимыч сказал.
Выражение лица Воробьева непрестанно менялось. То оно искажалось злобной гримасой, то делалось страдальческим, то виноватым.
– Максимыч? – бормотал он. – Значит, так и есть! Но откуда он знает? Неужто Палисадов ему сам открылся? Тогда, Ванька, у тебя есть шанс! Говорят, он теперь первый в Москве человек! Ты не тяни, а ступай прямо к нему. Так, мол, и так, вот я, ваш сын, плод греха вашей молодости. Не ругайся с ним ни в коем случае! Палисадов тебя в люди выведет. Может, ты генералом станешь.
– Мне ничего не нужно от этого человека, – надменно сказал Джон. – Я обращусь к нему только в случае крайней необходимости.
– А если он тебя не признает? – не слушая его, продолжал Воробьев. – Скажет: ты чего, мало́й, паточной самогонкой обожрался? Какой такой сын, какой такой грех молодости? Знать ничего не знаю и знать не желаю. Ты, Ванька, тогда в газету иди! Они журналистов сейчас боятся.
– Если он меня не признает, – спокойно отвечал Джон, – я его убью.
– Чего?!
– Убью.
Воробей пристально посмотрел на него и вздрогнул. У Джона были глаза покойной Лизы.
– Я ведь, дядя Гена, для того и приехал в Россию, – продолжал Джон, – чтобы убить отца. Разыскать и убить.
– Да зачем? Это – грех.
– У меня на это свой взгляд.
И Джон обстоятельно изложил Воробьеву свою теорию об Отце, которую он рассказывал Барскому, Чикомасову и Дорофееву. Он был уверен, что Воробьев ничего в этом не поймет, но тот принял теорию Половинкина совершенно серьезно.
– Это так, Ваня, так! – горячо соглашался он. – И то, что ты о нас, русских, вчера говорил, – правда! Без любви живем, без жалости. Баб своих обижаем. Ах, как обижаем! Другой раз задумаешься и взвоешь от стыда.
Самый язык Воробья изменился.
– Но в одном, Ваня, ты не прав. Не Отца в России убивать нужно, а Мать спасать. Хотя свою мать ты уже спасти не можешь…
– После вчерашнего я раздумал его убивать, – согласился Джон. – Но я сделаю это, если он посмеет от меня отказаться. Я не нуждаюсь в нем, но еще раз оскорбить свою мать я ему не позволю!
Воробей вдруг рухнул на колени, лицом по направлению к могиле. Пьяные слезы катились по его лицу.
– Слава богу! Дождалась Лизонька своего защитника!
Джон обнял его.
– А ведь ты, Ванька, моим сыном мог быть! – последний раз всхлипнул Воробьев.
– Ничего, дядя Гена! Вот вернусь, и поселимся мы втроем: вы, я и бабушка Василиса. Как называется ее болезнь?
– Забыл название. В общем, как бы тебе объяснить? Вот ты проснулся утром, ты помнишь, что с тобой было вечером?
– Плохо! – засмеялся Джон.
– Но все-таки помнишь. А Василиса ничего не помнит. У нее всегда один день на дворе, 14 октября 1967 года, когда Лиза должна была к ней приехать, а не приехала, потому что в этот день ее убили.
– Это невозможно вылечить?
– Я говорил с врачом из Города. Он сказал: вылечить невозможно. Только если вернуть ее в тот день… по-настоящему.
