— Мои поздравления! И все в порядке?
— Да.
— Я хотела сказать: их не слишком много? Вы справляетесь?
— Хотите знать правду?
— Да.
— Они — вся моя жизнь.
Как это утешительно звучало! Просто бальзам на душу. Может быть, она нашли какое-то правильное решение. У них было десять детей, и супруги оставались счастливыми! Ну да! Они единственные из моих знакомых, кто завел детей и не развелся! Что же это была за тайна? Мне жизненно необходимо в нее проникнуть!
— Я не преувеличиваю. У меня нет времени ни на что, кроме них. Я не могу ни почитать, ни погулять, ни полежать в ванне… И не говорите мне об укреплении мышц промежности — я уже давно отказалась бороться с их расслаблением… Не знаю, как вы, но я не расстаюсь с прокладками. Не говоря уже о том, что наши супружеские отношения тоже от этого страдают. Хорошо, что есть Шаббат, потому что в это время предписано не заниматься любовью. Когда это происходит, через какое-то время снова появляется ребенок, и все повторяется…
— Но… зачем тогда это делать?
— Потому что так хочет Бог, Барбара. Это обязанность. Мы не пользуемся противозачаточными средствами, потому что они запрещены. В Книге Бытия Бог говорит: «Плодитесь и размножайтесь…»
— И что же… вы собираетесь и дальше рожать детей?
— Если на то будет воля Божья.
Оставив малышку у Тордманнов, я вышла из дому, чтобы купить бутылку виски для вечеринки. Потом решила посидеть немного в сквере недалеко от дома и там неожиданно начала пить виски прямо из горла, как бродяга. Сквер был чисто символический — несколько деревьев и песочница. Днем тут полно детей и нянь всех национальностей: негритянки, шриланкийки, польки… Вот так оно всегда и бывает: заводишь детей по собственному желанию, а потом отдаешь их на попечение нянь, потому что больше не можешь их выносить. И даже в субботу днем стараешься не видеть детей, чтобы побыть в покое…
Я подумала о Мириам Тордманн. «Плодитесь и размножайтесь». Божественное предписание, высший закон… Но, может быть, сначала нужно самим расти и развиваться, а потом уже размножаться? В таком случае божественное предписание означало бы достичь зрелости, позволяющей завести ребенка? Взрослеть, созревать, приобретать жизненный опыт, чтобы быть способными растить потомство? Или наоборот — именно с появлением ребенка становишься по-настоящему зрелым? В этом цель всего общества, а не только отдельных индивидуумов, поскольку именно общество не позволяет нам обзаводиться детьми, даже если на первый взгляд кажется, что оно поощряет деторождение.
В нашей стране гораздо легче иметь собаку, чем ребенка. Собака не разрушает супружескую жизнь, потому что из-за нее не требуется ходить на сеансы эпизиотомии и покупать послеродовой бандаж; она ест все подряд, ее не нужно кормить грудью, не нужно брать отпуск по уходу за ней… Вот почему домашнее животное зачастую заменяет ребенка в некоторых семьях.
Я напилась и, вместо того чтобы идти к соседям на вечеринку, отправилась шляться по Марэ. Это было восхитительно — просто ходить по улицам, и хотелось растянуть прогулку. Я прошла по Бланк-Манто, длинной и пустынной, вышла на улицу Архивов — главную артерию всего Марэ, веселую и оживленную, где бары переполнены смеющимися молодыми людьми, потом проследовала до улицы Рамбуто, недалеко от «Бобура», где собиралась самая разномастная, порой подозрительная публика. Поднялась по Катр-Фис к улице Бретани. Здесь зарождался новый Марэ — современный, скоростной, почти нью-йоркский, со своими маленькими магазинчиками, суши-барами и ресторанами.
Как всегда в субботу вечером, повсюду было много народу. Здесь, в еврейском квартале, рестораны осаждались публикой, вырвавшейся из уединения после Шаббата. По улицам снова растекались запахи фалафеля, верующие выходили с вечерней молитвы, неверующие — чтобы поужинать, и все в нетерпении толпились у ресторанов, ожидая часа открытия. Тогда на небе загорались три звезды, означавшие, что Шаббат закончился.
Из баров на улицу выплеснулись потоки народу, откуда-то доносилась мелодия техно. Это был один из тех редких моментов, когда встречались два Марэ — не приветствуя друг друга и не смешиваясь, но с некоторым любопытством присматриваясь, сознавая свою отчужденность от остального общества, свою избранность и изгнанничество и втайне понимая друг друга — даже несмотря на то, что каждый был для другого в какой-то степени извращенцем. Это был час, когда их пути пересекались.
Люди проходили мимо меня, спеша по своим делам, а я — что я делала? «Я ращу своего ребенка», — сказала бы Лоранс Пэрнуд во втором томе своего собрания сочинений. Есть ли более важная задача в жизни? Есть ли что-то священнее? Отныне я решила посвятить дочери всю свою жизнь. Леа — самое ценное, что у меня есть. Она — самое важное для меня на всем свете, остальное второстепенно. Счастлива я или нет, печальна или устала — дочь здесь, рядом со мной, и мой долг — заниматься ею, заботиться, забывая о том, что мне самой нужно расти, чтобы быть к этому готовой… Я вдруг ощутила прилив невероятной энергии, словно поднявшейся из глубин моей усталости и наполнившей меня желанием жить — ради себя и ради нее.
21
У Жана-Ми и Доми было много гостей — в основном мужчин, среди которых кое-где мелькали старлетки со слегка потерянным видом. Мигель, роскошный идальго, от которого Жан-Ми был без ума, Шарли, певец, чей звездный час давно прошел, но с тех времен остались роскошные затемненные очки… Всем собравшимся примерно от тридцати до сорока, они высокие и стройные, в ярких футболках. У Жана-Ми длинные волосы, выкрашенные в темно-красный цвет, у Доми они, напротив, совсем короткие, с завитками на висках. Все как-то подозрительно оживлены — очевидно, под воздействием наркотиков.
Я рассматривала их так, словно находилась в прозрачной непроницаемой оболочке, а все остальные — за ее пределами. От хронического недосыпа и усталости, к которым добавилось опьянение, у меня кружилась голова и плыло перед глазами.
Мысли ворочались с трудом. Я думала о Леа. Что она делает сейчас? Улыбается ли? Не голодна ли? Может, ей холодно? Необходима ли я ей? У меня не было сил развлекаться, говорить с окружающими — я думала только о ней и чувствовала себя здесь не в своей тарелке.
Пока все танцевали, я забилась в угол и выпила бокал вина, потом второй… Проклиная себя при каждом глотке, я думала о той, которая меня ждет. Нужно было пойти к ней. Я уже не могла успокоиться и воспользоваться хоть кратким мигом свободы — нужно было заботиться о ней и постоянно спрашивать себя, все ли с дочерью в порядке, выпила ли она на ночь бутылочку молока, сменили ли ей памперсы, заснула ли она… Я злилась на себя и на нее. Хотелось, чтобы она не была такой обузой, такой всепоглощающей. Я желала видеть ее умненьким, образцовым ребенком. Но нет, в ней кипела невероятная жажда жизни, которая требовала своего. Даже когда Дочери не было рядом, ее присутствие все равно ощущалось. Я ощущала малышку повсюду: в моем сердце и во всем теле; она теребила меня, требовала, помимо молока, еще и утешения, нежности, заботы. Ребенок боялся одиночества. Когда меня не было рядом, дочь ощущала пустоту. Так же, как и я без нее.
