ЭЛЬКЕ
Реальная жизнь, реальная жизнь! Марсо тоже то и дело поминали реальную жизнь! А что такое реальность? Может, их семейная жизнь? Или брак Андре и Жозетты, которые сорок четыре года подряд просыпались по будильнику, вставали, не обменявшись ни взглядом, ни звуком, и не общались весь день, занимаясь каждый своими делами?
Послушайте, что я вам сейчас скажу.
Голос Космо на другом конце провода был реальным голосом Космо. Как будто я просто сидела с закрытыми глазами у себя в комнате, а он был рядом… и сейчас еще, стоит мне закрыть глаза… понимаете?
Итак, я продолжаю.
Космо был в Орли, ждал вылета в Лозанну и позвонил мне, чтобы рассказать, какую странную парочку он видел в самолете: мужчине было лет пятьдесят, женщине — тридцать пять — сорок. Не то любовники, не то супруги, а может, актриса и импресарио? Трудно сказать… Они были одеты с показной, почти вызывающей роскошью. Когда они усаживались на свои места, мужчина протянул руку и поправил женщине юбку — чтобы не замялась, а она рявкнула, да так зычно, как будто хотела, чтобы все ее слышали: «Нет, нет, не нужно. Если бы я откидывалась на спинку, юбка бы помялась, но я, слава Богу, никогда не откидываюсь». «Именно так, Эльке, клянусь тебе! — сказал Космо. — Слава Богу, я никогда не откидываюсь на спинку кресла». Я решил приглядеться к ним повнимательнее, добавил он: одежда из дорогих магазинов с Фобур-Сент-Оноре, лайка и кашемир, кремовые и табачные тона — и все-таки во всем их облике было нечто вульгарное. Они принялись обсуждать юбку женщины. Да, выглядит она неплохо, сказала женщина с недовольной гримаской, но ткань не слишком добротная. Учитывая цену, качество могло бы быть получше. Помолчала и продолжила — все так же громко: «Знаешь, мне почему-то хочется спеть „Бандьера росса“». — «А что это за песня?» — вежливо поинтересовался мужчина. И женщина тут же затянула: Avanti popolo, тра-ля-ля-ля-ля-ля, bandiera rossa, bandiera rossa! Других слов я не знаю, сказала она с печальным вздохом и добавила: «Ты должен выучить слова, будет так мило петь это вместе». — «Но я не говорю по-итальянски», — возразил мужчина. «Так возьми несколько уроков, — предложила женщина, — не так уж это и трудно!» Некоторое время они молчали — дама разглядывала свои кремовые перчатки. Наконец снова открыла рот и сообщила мужчине (а заодно и всем пассажирам), что жует специальную жвачку для очистки зубов после еды. Ничего общего с той банальной дрянью, которой она пользовалась, когда бросала курить. Мужчина внимательно слушал и кивал; время от времени он протягивал руку, чтобы разгладить полу ее пальто или одернуть кайму юбки.
КОСМОФИЛ
Этот эпизод очень скоро стал новым номером — «Этюд в кремовых и табачных тонах»: через две недели после того звонка толпы зрителей надрывали животики, глядя, как Космо оправляет юбку, подкрашивает губы и запевает нуворишскую версию гимна итальянской революции.
К несчастью, насколько мне известно, не осталось ни аудио-, ни видеозаписи этого скетча. Но у меня есть любительская пленка, на которую в 1965 году засняли фрагмент репетиции одного из первых спектаклей артиста. Это не целый фильм, запись длится всего несколько минут; если вы согласны, ваша честь, предлагаю немедленно устроить просмотр. Погасите свет… спасибо.
Ну вот, смотрите. Ему двадцать два. На нем классический грим клоуна: густой слой белил, насурмленные брови домиком, напомаженные волосы стоят на голове дыбом, словно что-то его ужасно напугало, на месте рта нарисовано большое красное удивленное «О». Он говорит о любви. Этот номер он будет играть много лет, подновляя и осовременивая его, с годами текст будет становиться все злее… Несмотря на плохое качество пленки, Космо на ней именно такой, каким знали его тысячи зрителей: тонкий, хрупкий, в белом, как белила на лице, трико; под тонкой эластичной тканью костюма видно, как устроено его тело. Кажется, что перед нами нагота в чистом виде — как будто мы заглядываем в самую глубь человеческого тела, доходя до сути, и видим свой собственный образ, вне различий пола, класса, расы и возраста, так сказать дух-тело, наэлектризованный и трепещущий.
Фильм немой, и мы никогда не узнаем, каким был текст в 1965 году, но главная идея получасового номера никогда не менялась: Космо учился любить человечество.
Нет человека, недостойного моей любви, — смущенно объявляет он и начинает перечислять до ужаса пестрый список достойных.
Запись начинается с середины номера и длится четыре минуты. Изображение застывает на кадре, в котором Космо неловко, но пылко гладит по плечу огромного, обвешанного револьверами, мафиозо. Я посмотрел этот спектакль в середине 80-х — тогда Космо «любил» молодого янки, поехавшего мозгами на колебаниях курса акций на бирже, йеменского мальчика, умирающего от спида; огромного жирного бизнесмена, пукающего на деловых встречах и покупающего галстуки по три тысячи франков за штуку, буйного преподавателя лицея, ковыряющего в носу на людях и унижающего учеников при всем классе, чтобы насладиться их мучениями, знаменитейшего психоаналитика, разговаривающего на «птичьем» языке… Еще мне запомнился молодой солдат с пакистано-китайской границы, в девятнадцать лет научившийся смотреть, не моргая, и — главное — не встречаться взглядом с себе подобными… Это было потрясающе, ваша честь, видеть, как Космо превращается в мальчишку с закаменевшей челюстью и ледяными глазами! Он воплощался в каждого из своих персонажей… а потом, вернув на лицо маску озадаченного клоуна, восклицал: Ах, как я люблю весь род человеческий, как он мне дорог!
Зрители, поначалу настроенные скептически (осторожность никогда не повредит!), постепенно увлекались и позволяли Космо таскать их туда-сюда по миру, а в конце вынуждены были признавать, что все эти личности существуют и они их знают и узнают… Как удержаться от смеха, глядя на ошеломленное лицо Бога, впервые явившегося поглядеть на свое творение и узревшего жалких людишек, которых он поклялся любить?
САНДРИНА
Так все и было! Я видела этот номер в день тридцатилетия Космо и могу вам сказать, что это было здорово: минут через десять-пятнадцать после поднятия занавеса публика начинала разогреваться. Люди постепенно расслаблялись, переставали быть собой (ведь если бы этого не случалось, слова Космо уязвляли бы их, задевали, шокировали) и незаметно влезали в шкуру артиста. С этого момента, укрытые безопасной темнотой зала, они отдавались Космо, повторяли каждое его слово, каждый жест, упивались светом, исходящим от его лица, ибо он одаривал их сказочной, немыслимой свободой — той самой, о которой они грезили по ночам, но не смели проявить чувства при дневном свете. Мэр города, богатый нотариус Коттро (родной дедушка Космо) или толстяк журналист Табран, похваляющийся, что не уступает в язвительном остроумии коллегам-парижанам… Благодаря этому маленькому одинокому человечку с соломенными волосами, бесновавшемуся на сцене под светом софитов, все они наконец давали волю той жестокой и детской части своего «я», которую все остальное время подавляли и отталкивали.
Смотришь, затаив дыхание. Из каждодневной жизни переходишь в какую-то иную плоскость, забираешься выше, еще выше, как можно выше. Зал то и дело взрывается смехом. Он накатывается на сцену волнами, налетает порывами и тут же стихает. Тишина идеальная, то, что надо. Зрители полностью открылись — глазами, ушами, сердцем, душой они впитывают самый легкий вздох Космо, самый незаметный взмах его ресниц, они доверяются ему, они целиком в его власти. Теперь артист может пробудить в них всю гамму чувств, провести к вершинам жестокости или радости, точно зная, что люди последуют за ним. Артист обладает неслыханной властью, ваша честь, он способен заставить публику добровольно и навечно припасть к его ногам. И он старается: выкладывается, выворачивается наизнанку, переходит все границы, и три часа спустя зрители даже не уверены, человек ли перед ними, настолько их потрясают его выходки и превращения, его пот ослепляет нас, его сердце стучит в нашей груди, его кровь бежит по нашим жилам; идет жестокая игра — коррида, оргия, древний ритуал; аплодируя в конце, зрители участвуют в этом ритуале, изо всех сил хлопают в ладоши, показывая артисту: эта сила перешла в нас, она стучит, и бьется, и рвется наружу, Космо взорвал наше «я», он нас спас, погрузил в расплавленное золото, и мы уже не понимаем, что происходит. Это и здорово, и страшно — чувствовать себя вне тела, что-то очень глубинное изменилось, тебе почти неприятно: чужой человек заставил тебя смеяться и наслаждаться так, как ты никогда себе не позволял в реальной жизни, а чего стоит наша реальная жизнь, если в ней нет этой силы и ты чувствуешь себя полноценным человеком, только когда смотришь из зала на сцену? Когда мы покинем театр, связь прервется, потому что и он был не он, и мы — не мы, вот и приходится возвращаться к привычному учтивому и мелочному существованию, и от этой мысли у нас ноет душа, но мы аплодируем и кричим «Браво! Браво!», стараясь оттянуть расставание с артистом и возвращение в унылую повседневность…
