Я была их ближайшей соседкой, и Шарль частенько забегал ко мне. В буфете у меня стояла белая жестянка, в ней всегда было печенье, и малыш знал, что может не спрашивать разрешения — я любила смотреть, как он ест. Своих детей у меня не было, муж, как у многих других, погиб под Верденом, другой семьи я не завела, вот и радовалась, что сын соседей любит ко мне заходить. Иногда мы просто болтали, но, если что-то его огорчало, он плакался мне в жилетку, потому что его родная мать за весь день ни разу не присаживалась, ей было не до нежностей. Жозетта была занята с утра до вечера — вытирала пыль, мыла, чистила, натирала… Думаю, экрану телевизора досталось больше ласк, чем ее сыну. Что уж там говорить — чистота в их доме царила идеальная! Можно было подумать, они ждали в гости Господа Бога собственной персоной, но Он так и не пришел! Мебель всегда была покрыта чехлами, столешница так блестела, что прикоснуться страшно, а чтобы не испачкать пол, следовало повсюду ходить в тапочках… Я не была такой занудой, меня не смущали крошки хлеба на клеенке, пыль на шкафу или паутина в углу под потолком, зато на заднем дворе стояли клетки с кроликами, а рядом — загон для кур, и он мог играть с кроликами и помогал мне собирать яйца. Как же мы с ним смеялись! Я пела ему все песенки моей молодости! Однажды, в день святого Блеза, в деревне устроили праздник. Я научила Шарля петь смешные куплеты, надела на него хорошенький капор и мои старые панталоны с буфами — они были на мне в 1912 году, на моей свадьбе, — у них еще разрез в соответствующем месте. Я показала Шарлю, как нужно кокетничать, чуточку приподнимая юбки и показывая оборочку панталон, как бросать кокетливые взгляды направо и налево, и на сцене он произвел фурор…
Всем известно, что мужчины
Любят дам не без причины:
Панталоны в кружевах
Взоры их пленяют — ах!
Сладки шелковые складки —
Как на них мужчины падки,
Шорох милых панталон
Исторгает страсти стон.
Все мужчины-шалуны
В панталоны влюблены,
И в нежнейшей пене разом
Свой они теряют разум
[3]
.
Да, это было что-то, скажу я вам! Шарло фальшивил, но от этого номер выглядел еще смешнее, люди просто со стульев падали, особенно старухи, они ведь, как и я, когда-то носили такие панталоны… Охо-хо! Я не говорю, что Космо стал артистом именно из-за того выступления, но оно ему точно не повредило!
В те времена, когда малыш приходил в мой дом, мне было за шестьдесят. Умерла я в 1970-м, в восемьдесят лет, и он не смог приехать на мои похороны, был на гастролях, но хотя бы раз в год, до самой своей смерти, приходил ко мне на могилу с цветами — и не только ко мне! Он был хороший мальчик, ваша честь, успех не ударил ему в голову.
Кстати, насчет цветов на могиле… Вскоре после моей смерти, в день Всех Святых, на кладбище произошло кое-что ужасное. Ссора между Шарлем и его отцом. Наверное, я должна вам рассказать. Это важно… Так вот.
День был так себе. Туман, дождь накрапывает, ветер… В общем, все как всегда в начале ноября. Отец и сын надели плащи и принесли с собой корзинку, полную красных, лиловых и бронзовых хризантем, чтобы почтить память своих усопших. Копали ямки в изножье могил, разговаривали. Вернее, Шарль рассказывал о своих успехах — ему тогда было двадцать семь, и он хотел, чтобы отец им гордился. Андре слушал.
Я теперь собираю залы, говорил малыш Шарль. У меня контракт с лучшим театральным агентом Парижа. До Рождества у меня запланировано двадцать пять представлений в двенадцати городах. В сентябре сам премьер-министр был на спектакле и пришел за кулисы поздравить меня.
Андре не промолвил ни слова в ответ, но Шарля молчание отца только подхлестнуло: он болтал и болтал, все пытался развлечь его, рассмешить. С самого детства «молчаливые периоды» Андре пугали его, мне это точно известно. Наверное, в тот день на кладбище мальчик хотел воспользоваться тем, что Жозетта не помешает им, и как можно больше рассказать отцу о том, что он делает на сцене, чтобы тот в его отсутствие мог утешаться воспоминаниями.
ЭЛЬКЕ
Именно так, ваша честь… Больше всего на свете Космо хотел бы сделать отца счастливым, помочь ему дать отдых уму, относиться к себе с любовью. Ну почему он не может хоть чуточку любить свою жизнь, даже если в юности мечтал совсем о другом?
КЛЕМЕНТИНА
И он продолжал говорить.
Это невероятное ощущение, сказал он, когда люди в зале начинают смеяться… Когда они начинают тебе доверять, когда впускают тебя в свою голову. Клянусь тебе, па! Иногда мне кажется, что я спускаюсь со сцены прямиком к ним в мозги, тереблю память, беспокою сознание, возвращаю в детство, издеваюсь над ними, заставляю взглянуть на себя со стороны, избавиться от пут, которые они сами на себя надели… Это невероятно, па!
Все это время они ковырялись в земле, высаживая цветы с тонкими переплетенными корешками. Мне было приятно, что они заботятся обо мне и моих соседях (забавно — после смерти соседи у тебя меняются, можно до скончания века пролежать рядом с худшим врагом!), но я начинала жалеть их. Дождь хлестал по лицам, от хождения по лужам вокруг могил обувь промокла, на подошвы налипла жирная грязь. Старые туфли Деде свистели, как старый астматик, но сам он по-прежнему ни гугу — и чем упорнее он молчал, тем многословнее становился Шарль, как будто его пугала тьма, которая истекала из его отца, как черная тина. Ну иди же на мой свет, молил он, не затягивай меня в свой мрак, иди на мой свет… Небо не было ни светлым, ни темным, а каким-то тревожно-серым, этакие больные сумерки.
Закончив с цветами, они постояли, держа руки в карманах и молча глядя каждый на могилы. Но напряжение между ними нарастало. Шарль запаниковал.
И тут началось. Деде повернулся к сыну и стал хлестать его полными яростной горечи словами.
«Ты, ты… — шипел он, и Шарль увидел, что отец плачет и горячие слезы смешиваются на его щеках с холодным дождем, — ты смеешь заявляться сюда и устраиваешь мне такое… а ты-то, ты должен был знать… ведь я рассказывал тебе, как мечтал и как надеялся, что мне будет дано… что я смогу… сказать что-то людям, ты знаешь, как сложилась моя жизнь, ну, не все знаешь, но все-таки видел — ты же видел — как со мной обращаются — семья Жозетты — и все местные — как они на меня смотрят — с жалостью — с презрением — как будто я калека — идиот — а я, я столько мог им дать…»
«Па…» — произнес потрясенный Шарль.
«И не называй меня па! — закричал Андре. В то мрачное утро они стояли лицом к лицу среди могил, почти касаясь друг друга капюшонами с которых стекала вода. — Не называй меня па!» повторил он сдавленным голосом, его глаза были темными омутами боли, они затягивали Шарля, он тонул в них… Внезапно Шарль как будто прозрел и увидел, что коричневый, темно-серый и размытый зеленый были не единственными цветами осеннего пейзажа: в глаза ему бросились лиловые кустики вереска вдоль ограды, ярко-красные листья ежевичника под рябиновыми деревьями, несколько желтых листков на обнаженных ветвях дуба. Он подумал (тут я позаимствовала слова у Романистки, но мысли мои), что во всем этом выражается простая и совершенная красота природы, что в ее закате есть обещание возрождения, а глаза его отца — это адская бездна. Отец живет в аду, где время необратимо, потери безвозвратны, а надежды мертвы.
