Авиталь поверила мне, когда я сказала, что это срочно. Она дала мне номер телефона кафе на площади Бланш, рядом с театром, где в тот момент играл Космо. Через пять минут я услышала в трубке любимый голос и смогла передать свое ужасное послание.
В ответ не раздалось ни звука.
Космо молчал так долго, что я испугалась, не стало ли ему плохо.
— Космо?
— Я выеду шестичасовым поездом, — ответил он наконец.
В его голосе я услышала страдание, он был неузнаваемым, бесцветным — говорят, иногда вот так седеют в одночасье от ужасного горя волосы. Сама я никогда ничего подобного не видела, ваша честь, но его голос навел меня на эту мысль.
Он повесил трубку прежде, чем я успела сказать, что приеду за ним на вокзал. Но я все-таки поеду. То есть я поехала на вокзал, простите, что так коряво выражаюсь, ваша честь, простите, что снова расстроилась, но перед моим мысленным взором все еще стоит лицо Космо: когда он вышел в тот день из вагона, его лицо было бледным, взгляд — отсутствующим, он словно бы постарел за одну ночь и выглядел намного старше своих тридцати семи. Пока мы ехали из среднего города в деревню, он не промолвил ни слова… за одним-единственным исключением. Я поносила Табрана за то, что новость о смерти Андре попала в газету — так, маленькая заметка, без деталей, — но мне было невыносимо молчать, и я обзывала репортера негодяем и жирной свиньей: он жирдяй, говорила я, потому что питается чужими несчастьями, он их обожает, они радуют ему душу, уверена, он ночи напролет просиживает в жандармерии, чтобы снимать сливки со всех катастроф. Я молола языком, забалтывала сама себя… но внезапно Космо перебил меня.
— Знаешь, — сказал он, — Табран бывал в Австралии…
И все. Больше он ничего не добавил.
Я была так ошеломлена, что заткнулась, чего он и добивался.
Когда я высаживала Космо у его дома, он на меня даже не взглянул.
Последовало трехдневное молчание.
Тем временем журналисты, вняв настойчивым советам нотариуса и мэра, приняли версию об инсульте.
Что ж, можно было сказать и так.
ВЕРА
Наконец-то пришел мой черед давать показания.
В день похорон Андре погода была ужасная — холодная, дождливая и ветреная одновременно, за гробом шли всего несколько человек. Стоя на краю вырытой могилы, замерзший красноносый кюре произнес несколько пустых слов о грехах усопшего, и я почувствовала, как в душе поднимается волна чудовищного гнева. Ничего не менялось, ничего, ничего! Мы потеряли Андре, но никто не произнесет нужных слов. Я оглядела собравшихся и заметила, что все выглядят старыми, уродливыми, унылыми и расстроенными… При мысли о том, что земное существование Андре заканчивается подобным образом, я окаменела от ненависти к Жозетте. В тот момент, когда гроб обвязывали веревками, чтобы опустить в могилу, я шепнула Космо несколько слов о том, что связывало нас с его отцом. И добавила — смерть моего несчастного друга развязала мне язык: он выбрал день смерти не наобум, 14 февраля ваша мать заперла его в Шезаль-Бенуа за то, что он полюбил меня.
Космо поднял на меня глаза: я увидела, что он многое понял, в том числе почему отец почти на год исчез из его жизни, когда ему было восемь.
Ему, естественно, солгали — сколько вранья во всей этой истории, ваша честь! — Жозетта и ее родственники сказали мальчику, что у Андре туберкулез и он поехал лечиться в Альпы… а на самом деле, он был там, бедняга! Там, в десяти километрах от нас… покрывался плесенью, томился в заточении… Эта мысль нестерпима для меня и сегодня.
Именно тогда (вы и сами наверняка это отметили) Шарль начал ходить на могилу Мари-Луизы Коттро. Он понял, что покойная сестричка матери выслушает его внимательнее любого из живых. Когда мы встречались на улице, у него всегда был такой потерянный и несчастный вид… Где его папа? Почему не возвращается? Я ничего не могла ему сказать, потому что и для меня в отсутствии Андре была какая-то мучительная тайна.
Тайна, разгаданная тридцать лет спустя, после его смерти.
ЖОЗЕТТА
Возражаю, ваша честь! Все это не имеет никакого отношения к слушанию! Прикажите этой женщине замолчать, заклинаю вас!
ВЕРА
Я замолчу, Жозетта, но не раньше, чем закончу.
Эпизод, о котором я собираюсь вам рассказать, произошел задолго до событий, о которых мы говорили до сих пор: до войны в Алжире, до приезда во Францию Хасана и Латифы, до рождения Франка и Фионы, Касима и Ионы, даже до вашего рождения, ваша честь… Но он серьезно повлиял на судьбу Космо, а следом за ним — прямо или косвенно, более или менее серьезно — на судьбу всех действующих лиц.
На следующий после похорон день Космо — с моей подачи — отправился в Шезаль-Бенуа, чтобы посмотреть историю болезни отца. Она оказалась толстенной — просто ненормально толстой! — так сказал новоиспеченный директор больницы, передавая пухлую папку прямо в руки Космо. Знай он, что в ней находится, ни за что не отдал бы документы сыну бывшего пациента, и коварство Жозетты так и осталось бы тайной.
Что было в той истории болезни? Ежедневные записи медсестер, график изменения веса пациента, еженедельный отчет лечащего психиатра с описанием неврастенического состояния человека, которого я любила, его головокружений и обмороков, речевых расстройств, приступов гнева и… его дисмнезии, вам известно такое слово, ваша честь? Я нашла его в словаре — оно означает «расстройство памяти». Кроме того, в истории болезни перечислялись лекарства, которыми пичкали Андре утром, днем и вечером, упоминался их притупляющий эффект.
Но толстой папка была не из-за медицинских документов.
Из-за писем.
Пятьдесят моих и около ста писем Андре, написанных в 1951 году. С февраля по август.
Вначале Андре писал мне каждый день, случалось — по нескольку писем. Я прочту вам отрывки из этих посланий — мне важно, чтобы вы поняли, каким он тогда был. Клементина описала Андре задыхающимся от ярости, заикающимся, не способным ясно выразить свои мысли, а Эльке нарисовала портрет вечно что-то бормотавшего, судорожно подергивавшегося меланхолика, но он не всегда был таким… Нет, человек, в которого я влюбилась в 47-м, был сильным и тонким, ему все было интересно, он жаждал понять мир; 1950-й стал самым счастливым годом его жизни — не только из-за нашей любви, но и благодаря той бесконечной надежде, которую он возлагал на сына…
Вот такой человек писал мне в самом начале своего принудительного лечения в Шезаль-Бенуа о насмешнице-судьбе: «Я, крестьянский сын, которому удалось сбежать с фермы, заперт в сельскохозяйственной общине с шестьюстами безумными обитателями Парижа и пригородов, которых прислали сюда, чтобы работа на свежем воздухе благотворно на них повлияла…»
Многие из этих первых писем полны страстных, чувственных воспоминаний о нашей любви — их я сохраню для себя.
