В другом письме он рассказывает, откуда взялось название этого места. Слушайте внимательно. «На заре времен, — пишет Андре, — в этой дикой, пустынной местности было возведено одно-единственное строение — Casale malanum, дом дьявола. В XI веке итальянский монах основал там аббатство и назвал его по принципу „от противного“ — Casale benedictum, или Благословенный дом. Отсюда — Шезаль-Бенуа
[15]
».
Держу пари, никому здесь не известна этимология этого названия. Так, Фиона?
ФИОНА
Так.
ВЕРА
А вот что написал Андре дальше: «Этот дом снова стал домом дьявола. В кельях, где жили монахи, теперь изоляторы, куда бросают буйнопомешанных, там нет ничего, кроме охапки соломы на полу, и люди валяются на ней, как хищники в зоопарке».
САНДРИНА
В начале 50-х, когда нейролептики еще только начинали использовать, обстановка в психиатрических клиниках была куда напряженнее, чем в наши дни…
ВЕРА
«Я слышу из своего окна, как кричит один из несчастных обитателей дома скорби: дни напролет, по многу часов подряд, никто не пытается ни остановить этот монотонный, нескончаемый, душераздирающий вопль, ни утешить кричащего, потому что любые слова были бы ложью… Этот крик как будто выражает отчаяние, живущее в глубине каждого из нас, даже санитары это понимают… О, Вера! Не встреть я тебя, мог бы кончить так же, исходя целый день криком в доме умалишенных…»
КАСИМ
Понимаю, о чем вы говорите, мадам Вера. Эти крики, о которых вы только что рассказывали, как же хорошо я их знаю. В тюрьме я слышал их день и ночь. Бывало, кричал я сам, иногда — другие, очень скоро перестаешь замечать разницу. Заключенные сидят за решеткой, как ваш друг Андре… Мужчины, у которых отняли свободу. Молодые мускулистые самцы с горячей кровью, которых арестовали, заперли и указывают, как себя вести, куда и когда идти. А еще им говорят, что они ничего не стоят. Что они — полное дерьмо, уж простите, но иначе не скажешь. Вот люди и кричат. Мой отец тоже мог бы исходить криком. Его молчание — тот же крик, понимаете? Не важно, что на окнах нашего дома нет решеток, это та же тюрьма. Он заперт, скован, стеснен, унижен как мужчина, хоть и перемещается из Шанселя к собору и обратно, он ничто как личность, дети его не слушаются, и даже жена научилась у француженок не уважать его, он все потерял, все, все, начиная с собственного достоинства. Это ли не тюрьма!
ВЕРА
Шли недели, и письма начали меняться. Из страстных они стали душераздирающими… потом тревожными… агрессивными… Последние три месяца своего заключения Андре мне не писал.
Теперь, ваша честь, поскольку вы хороший судья, чрезвычайно умный и искушенный судья, вы спросите, как получилось, что сто писем Андре остались лежать в папке вместе с его историей болезни, а не хранились в потайном ящике моего секретера. Ответ прост. Следуя приказу Жозетты, их никогда не отправляли, как никогда не передавали ему моих. В 1980-м все письма оставались запечатанными; Космо прочел их первым.
Подведем итог. Вы берете человека, который не сделал никому ничего плохого. Против его воли запираете в психушку, где он живет среди эпилептиков и слабоумных стариков (специализация Шезаль-Бенуа), накачиваете его наркотиками, много месяцев внушаете, что все его письма остались без ответа и никто к нему не приходил; вы топите его в безумном одиночестве… После всего этого можно с чистой совестью говорить о припадках гнева, о помутнении рассудка, о неврастеническом состоянии и даже о серьезном расстройстве памяти! Кто после подобного лечения не сошел бы с ума, ваша честь? Скажите мне кто?
Жозетта добилась, чего хотела: она убила нашу любовь. Отравленные ядом молчания, мы начали сомневаться друг в друге. Через полгода я впала в отчаяние, но не умерла, а убила лучшее в себе: мою страсть к Андре. Он, скорее всего, поступил так же. Когда в конце ноября он вышел из больницы, мы оба похоронили нашу любовь. Следующие тридцать лет мы прожили на расстоянии километра друг от друга, но не перемолвились ни единым словом. Встречаясь на улице, мы ничего не чувствовали. Мы оба столько выстрадали, что стали чужими друг другу.
Об этом, Эльке, тоже нужно здесь сказать: можно любить человека на расстоянии истинной любовью и потерять любимого, находясь совсем рядом.
Как вы понимаете, Космо был глубоко потрясен чтением этих писем. Он на следующий же день пришел, чтобы отдать их мне. Они ваши, Вера, так он сказал. Простите, что вскрыл их и прочел все до единого, я не мог остановиться, читал всю ночь, простите, я сразу же принес их вам, они ваши.
И Космо разрыдался — верите, ваша честь, — прямо там, в моем свинарнике, как изволила выразиться наша утонченная Жозетта. Он схватил мои руки, поднес их к губам и оросил слезами.
Теперь ты, во всяком случае, знаешь, от кого унаследовал способность любить, — так я ему сказала.
Мы взглянули друг другу в глаза… Ваша честь, это было худшее мгновение моей жизни.
Все пришло слишком поздно.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ
ЖОЗЕТТА
Как это трогательно. Боже, как трогательно. Все пришло слишком поздно. А по чьей вине? Ну конечно, по вине Жозетты.
Как удобно и, главное, как оригинально! Истинный виновный — не убийца героя, а его мать. Снова и всегда — его мать. О Господи… я так одинока… Сорок четыре года я делала все, что могла, для своего мужа, а потом все закончилось так, как закончилось, и все теперь издеваются надо мной. Вы готовы примерить на себя любую роль — но только не мою. Стать батоном, глицинией, умирающей ланью… но только не Жозеттой.
Так вот, ваша честь, с меня довольно. С самого начала слушаний меня держат за дуру. Романистка постаралась наделить каждого из персонажей сложным, противоречивым характером, я же для нее — просто шарж, карикатура. Видно, у нее какие-то счеты с собственной матерью, раз она так обращается со мной. Все яснее ясного: она питает к своей матери те же чувства, что и любой другой человек: в ее сердце живет обида величиной с дом. Ну конечно, мы, матери, жалкие и смешные создания! Все наши поступки выдают нашу глупость, разве не так? Мы хотим защитить своих детей, спасти им жизнь — что может быть глупее? Наши милые крошки отдаляются от нас, бросаются в жизнь, как в открытое море, рискуют, а мы по-глупому трясемся за них — боимся потерять, а когда теряем — оплакиваем и снова выглядим дурами!
Извините меня… я оплакиваю свою семью, и я же еще и виновата. Это приводит меня в бешенство.
Андре был болен, что бы вы там ни говорили. Если душевная болезнь существует, то мой муж был болен. Все специалисты, которые его смотрели в Шезаль, в Сальпетриер, подтверждали: он страдал хронической депрессией. Жил в состоянии постоянной тревоги, не зная, что делать с самим собой. Очень романтично думать, как Эльке и Вера, что те, кого считают сумасшедшими, на самом деле — исключительные и благородные существа, а истинно безумны так называемые нормальные люди. Да, это романтично, но — увы! — ошибочно.
