— А, по-моему, он чем-то похож на верблюжонка. Такого мультяшного.
Мы втроем прыскаем хохотом.
— Над кем смеетесь? — грозно вопрошает Антон. — Над собой смеетесь?
У Антона интересная профессия, он пишет песни. Музыку. Его подруга — тексты. И еще один друг — создает аранжировки и занимается продвижением их группового творчества в многочисленные ряды поп-артистов российской эстрады. Руслан иногда сетует на то, что Антон слишком много времени проводит со своим трудовым коллективом в ущерб их личному времени. Неделю назад они приняли серьезное решение жить вместе. И они прекрасно смотрятся. И редко ссорятся. На их фоне мы с Женькой выглядим заевшими друг друга супругами, которым бы, положа руку на сердце, рекомендован отдых в противоположных частях света. Длительный, причем.
Мы постукиваем вилками по тарелкам: пара напротив пары. Они передают друг другу соль, сахар, приносят фрукты и пирожные. Пинаются под столом. Деланно обижаются, отодвигаясь подальше друг от друга. Им хорошо вместе, и понятно, что это — не кратковременная связь, а отношения, у которых есть шанс продолжаться и дальше. Женька мрачнеет на глазах. Я слышу ее мысли, переплетающиеся с такими же невеселыми моими.
— Я за блинчиками, тебе принести?
— Будь добра.
Как гвозди вбили. Нет, мы старались перемещаться с нормальными выражениями лиц, не загружать своими проблемами Руслана с Антоном, скрывать напряжение и взаимное недовольство. После очередной послеобеденной игры в карты, пара на пару, проигравшие мальчики удалились в свой номер, подтверждать известную закономерность, следующую за невезением в картах. Женька, совсем скисшая во время сиесты, болезненно реагировавшая на каждый жест близости между ребятами, успела выпить несколько бутылочек пива и согнать своих мозговых тараканов на плац, выстроить их шеренгами и скомандовать: «Смирно!»
После ухода мальчиков в нашем номере воцарилось молчание. Полчаса. Час. Я шуршала страницами журнала, она валялась перед телевизором, не глядя в экран.
— Мы вернемся в Москву и расстанемся, — спокойно произнесла она.
— Почему? — самый, наверное, нелепый вопрос, который мог родиться в моей голове, но и самый честный. Ее слова материализовались сильным уколом в сердце, потом оно сжалось и медленно застучало под влиянием успокаивающих, дующих на больное, увещеваний разума: ну и правильно, и хорошо, я сама же этого хочу.
— Я так больше не могу! — Женька перешла в атаку, как обычно, что моментально вывело меня из состояния сожаления и даже ужаса в привычную уже отстраненность, выдрессированную многомесячным отчаянием. — Ты мне не улыбнулась ни разу за все это время (Неправда!) Ты обнимаешь и целуешь меня только в ответ, ты никогда не подходишь ко мне сама (Не так это! Я воспроизвела в памяти минимум десять моих инициатив за сегодняшний день). Ты холодная и жесткая со мной. Я устала биться лбом о стену. Тебе совершенно безразлично, что я чувствую! Ну что тебе еще надо? — Женька развела руками в обе стороны, тыча в пространство. По-видимому, оно и было тем самым «все для тебя».
— Я из сил выбилась делать для тебя все это! Но ты же даже «спасибо» не можешь сказать! (Неправда, я говорила и не раз). Ты не любишь меня! Может быть, тебе было удобно со мной, — тут она, по-видимому, все же поняла, что удобной такую жизнь назвать сложно. — Или не очень удобно, но не знаю что! Если бы ты любила меня, ты бы так себя не вела! Ты вечно недовольна мной, ты постоянно устаешь от меня! Я знаю, что, если бы мы не были сейчас в Хорватии, то все эти выходные я бы провела в постоянных звонках тебе, может быть, раз на пятнадцатый мне бы надоело слышать «нет»! Короче, я все поняла. Это, действительно, тупик, как ты и говорила.
И еще полчаса непрерывного обвинительного монолога.
— Думаю, возражать тебе сейчас бесполезно? — ну а что я еще могла сказать, услышав себя со стороны. Текст мой, от первого и до последнего слова. Именно это я и чувствовала в последние месяцы нашей совместной жизни. Только говорила об этом мягче, не обвиняя. Только, кроме констатации ее промахов и нежеланий, старалась вставлять равноценную речь о своих недостатках. Только вместо ее «постоянно» и «всегда» в моих монологах часто звучало: «Ты, конечно, очень многое делаешь для наших отношений», «Ты бываешь такой любящей и внимательной иногда». Я видела ситуацию с двух, трех, четырех сторон, во всяком случае, пыталась, а она нет. И что это меняло? Ровным счетом — ничего.
Она боролась за наши отношения, когда я уходила. Она, действительно, прикладывала усилия, реально пробивала стены моей защиты. Но не было главного — действий после битвы. Я слышала одно и то же, одни и те же слова о понимании, об изменениях, но, возвращаясь, видела, уже несколько дней спустя, что все остается по-прежнему. Ее мир, покачнувшись, оставался неизменным, в нем совершенно не было место для меня. И сейчас во мне рождалась океанская волна бессилия такой высоты, что слова застряли намертво у меня в горле соленым жестким комком.
— Ну, прости меня, — это все, на что я была способна. Еще подойти и обнять. Женька расплакалась. От жалости к себе, наверное. В ее голове сложилась совершенно законченная картина тотальной мировой несправедливости, состоявшая из нескольких крупных мазков последних дней, и совершенно не проявлявшая ничего из того критического времени, когда холодной, жесткой и безразличной была она.
Мой порыв не был продиктован жалостью, или сочувствием. Просто, сделала то, чего сама ждала от нее все то время, когда подобные монологи висели у меня на кончике языка. Она редко говорила «прости», она агрессивно доказывала мне свое право вести себя тем или иным образом, любая попытка сказать ей, что я чувствую себя абсолютно одинокой рядом с ней, что в моменты, когда мне нужна ее поддержка, я вижу только ее спину, что мне просто ее не хватает, заканчивались только одним: тупиком. Теперь в нем оказалась и Женька. И тот факт, что в схожей ситуации она приняла решение, за которое она все это время так несгибаемо осуждала меня, расставляло все по своим местам.
Я не понимала, зачем, расставаясь, топить друг друга в обвинениях. Зачем доказывать свою правоту, если решение уже принято? Несмотря на такое желание, взращенное обидой, неужели сложно понять, что все обвинения, все злые слова летят в лучшем случае в пустоту, а обычно — бумерангом возвращаются к самому же обвинителю.
Это, действительно, было похоже на конец. То, что я чувствовала все это время… Ты копаешь небольшой совковой лопатой огромную яму, день, другой, восемнадцатый… Сделанная тобою работа практически отняла у тебя силы, ладони в кровавых мозолях, несмотря на защитные рукавицы. И вот, одним прекрасным утром, когда ты понимаешь, что этот котлован десятиметровой глубины и пятидесяти шагов в длину и ширину закончен, ты выходишь полюбоваться делом рук своих. И видишь, что он засыпан глиной, песком и камнями. Пьяный сосед по ошибке завез стройматериалы не туда, куда нужно. Вот это, примерно, то самое чувство, которое возникало у меня после очередного Женькиного «ты постоянно» или «ты ни разу, а я…». В общем-то, это — желание задушить соседа. Расплакаться. Взорвать все к чертовой матери! Разбежаться и — лбом об стену.
