— Ну, ты в голову-то не бери. Они судятся каждый день и всегда проигрывают, но у них какой-то колумнист-чеченец, личный друг Кадырова, так что в лучшем случае печатают опровержение. Про тебя завтра все забудут, они вчера уже написали, что Гальцев жену побил. Ты же не круче Гальцева?
— Не круче. Я только думаю, как это от матери спрятать.
— Скупи тираж, — хохотнул Бражников. — Ну ты понял теперь, что это за список? Ты просто не рекомендован к телевидению.
— Список появился раньше. Ты ни хрена не понимаешь, Брага, а разговариваешь как умный. В любом случае — спасибо, что предупредил. Я учту.
Свиридов сел на подоконник, закурил и некоторое время существовал растительно. Нельзя дать катастрофе сразу проникать в себя, надо задерживать дыхание, как после удара под дых. Этому его учил инструктор рукопашного боя, с которым Свиридову приходилось беседовать ради очередной драки в «Спецназе».
Свиридов не считал себя трусом — хоть и отдавал себе отчет, что жизнь пока, слава богу, не подбрасывала ему особо жестоких проверок. Но он пасовал при встрече с непрошибаемым, монолитным хамством: всегда понятно, как вести себя с человеком, допускающим хоть тень сомнения в собственной правоте. Сам Свиридов всегда немного сомневался в своем праве тут быть, но предпочел бы не быть, чем родиться с непрошибаемой уверенностью в себе. Вероятно, люди только по этому принципу и делятся, все прочие разделения — лишь следствие: одни с рождения уверены, что им тут самое место, а другие всю жизнь оправдываются, тщатся доказать, что им сюда можно. Вторые ради самооправдания все время работают, а первые присваивают их труд, потому что им можно. Откуда взялись эти две расы — надо подумать на досуге, досуга будет много. Теперь он сделал что-то не так или просто обнаружил себя, и прирожденные владельцы всего сущего занимаются им прицельно. Их не устроят никакие извинения и покаяния, никакие отъемы имущества. Свиридова надо съесть целиком, без остатка, чтоб запаха не осталось. Что они перешли в наступление — заметно было давно; но кто их будет кормить? Ведь они ничего не умеют делать сами. Наверное, случился качественный прорыв, они научились худо-бедно обеспечивать себя или приспособили наконец свои желудки к той топорной, шершавой, с примесью жмыха продукции, которую только и умели производить. Все остальное им больше не нужно, и от нас можно избавиться.
Катастрофа, никаких самоутешений. Человек, про которого такое написано, выпадает из реальности навсегда. Из профессии точно. Теперь Грега Стилсона не выберут даже в команду живодеров. Господи, что я такого сделал?! Выгуливал собаку без поводка. Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам. Все предсказуемо. Конечно, можно судиться. Даже нужно судиться. Но каждый отчет о судебном процессе они будут сопровождать статьями о том, как я выплюнул жвачку перед входом в суд и тем оскорбил труд дворника, как посмел явиться в джинсах и тем оскорбить вкус народного заседателя…
Одно преимущество у всего этого есть: голый человек на голой земле. «Родненькие» теперь, конечно, побоку, причем навеки. Сценарист, травящий собаками свой народ, не имеет морального права делать народную программу. Возможно, этой теме будет посвящена очередная народная программа, на которой тихий очкарик попытается меня защитить, а толпа его затопчет. И очкарик, и толпа будут из мосфильмовской массовки. Еще неделю назад Свиридов побежал бы в редакцию, к адвокату, к черту, дьяволу, принялся бы требовать опровержений — успешный профессионал в своем праве; но теперь все его начинания были обречены. Надо было не рыпаться, а достойно принять крах. Это очень трудно. Но кто сказал, что должно быть легко? Да и что возражать: сама тяжесть навалившегося на него монолита была главным аргументом. Правда, в последнее время так давили всех, это было приметой стиля: что ж, оно даже и милосердней — не бросают догнивать, а размазывают сразу. Никаких иллюзий. Надо как-то подготовить мать, чтобы хоть не обухом по голове. Но готовить мать ему не пришлось — зазвонил мобильный.
— Сережа, — сказала мать страшным хриплым голосом. — Ты видел?
— Мама, я видел и ничего другого не ждал. Это их нормальная практика.
— Откуда они знают, Сережа?!
— Ну, Господи, они же мне не докладывают. Они даже не связались со мной. Может, этот старик им настучал. Им же нечем заполнять газету, а выдавать какую-то дрянь надо ежедневно. Артисты закончились, они взялись за сценаристов.
— Но ты же теперь не сценарист! — закричала мать. — Они выгонят тебя! Ты читал?!
— Мама, это все брехня. Ты прекрасно знаешь. Никто бы не выгнал меня за такую ерунду. Я уже звонил на «Экстру», там все знают и готовят иск. — Он врал спокойно, уверенно и в процессе вранья успокаивался сам.
— Но я не могу теперь выйти из дому! Мне принесла соседка, теперь знает весь подъезд…
— Мама, что я могу сделать? — устало сказал Свиридов. Мать почувствовала слабину и тут же воспламенилась:
— Я не знаю, что ты можешь сделать! Чем ты думал, когда выпускал собаку без поводка?! Господи, почему это все с нами?!
А в общем, спокойно подумал Свиридов, эта уверенность, что весь мир против нас, ничем не хуже моей. Что унаследовал, так это затравленность. Понять бы еще, кто это нас так затравил.
— В любом случае они дадут опровержение, — вставил он в первую же паузу.
— Да что мне их опровержение! Я в подъезде его вывешу? Ты понимаешь, что на нас теперь все будут показывать пальцами?! Они отравят Белку!
— Мама, я могу тебе предложить только переехать сюда. Извини, я сейчас буду разруливать как-то эту ситуацию, а обвинить меня во всех своих несчастьях ты сможешь в другой раз, ладно?
Это было жестоко, но вариантов у него не было. Конечно, он не собирался ничего разруливать, но предоставлять свежую рану для поливания уксусом тоже не хотел.
Он собрался было вернуться на подоконник, но затрезвонил городской.
— Серега! — Звонил Шептулин, былой соавтор по «Спецназу». — Серег, не бери в голову! Ты читал «День»?
Это было очень по-шептулински — сперва посоветовать не брать в голову, а потом поинтересоваться, в курсе ли собеседник.
— Да ты плюнь! — долдонил Шептулин, не слушая ответа. Он был то, что называется «хороший мужик», таких всегда все считают хорошими мужиками безо всяких оснований: рохля, неумеха, трепач, пьяница, когда-то подавал надежды (причем то, что ставилось ему в заслугу, тот первый сценарий или дурацкая первая постановка, было ниже плинтуса, просто на этом лежал отпечаток безопасной и безобидной шептулинской личности, и это сходило за человечность). Шептулинская доброта была глупой, халявной добротой алкоголика, и любили его именно за то, что он никому и ни в чем не был конкурентом. Писать он не умел ничего, кроме скупых мужских диалогов. Еще он любил авторскую песню и много времени проводил на слетах. Борода предполагалась сама собой.
— Плюнь! — повторял Шептулин. — Чего список, фигня все списки! У меня шурин в списке, и что? Они пишут, что это закрывает доступ на телевидение, а какое телевидение, когда он сантехник? Эта газета — тьфу, подтереться стыдно! Брось, Серег, не переживай.
