— Ничего не темню. Приедем к Вулыху на дачу — это Вулыха дача, вы в курсе? — там за шашлычком поделюсь соображениями.
Подошла электричка, и списанты, толкаясь, набились в нее. Последним, пыхтя, примчался к перрону шурин Юра. По случаю субботы народу было полно — все валили за город спасаться от бессмысленных и затратных городских удовольствий. Как в любом замкнутом сообществе, хоть и собравшемся на полчаса, каждый старался доказать соседу хоть копеечное, а преимущество, словно всех везли в концлагерь, и от того, кто и как поставит себя в вагоне, зависела будущая барачная иерархия. Свиридов приметил тройку особо гоготливых субчиков, одетых вызывающе не по-дачному, — он худо разбирался в лейблах, но отличал фирму от китайпрома. Троица гоготала, материлась, глотала пиво, приставала к девчонкам, задирала толстяков, пропихивавшихся к выходу. Обычно такая публика выезжала на загородные увеселения не иначе как джипами — Свиридов затруднялся понять, что они делают в электричке. Он не мог допустить, что сломались сразу три джипа. На секунду он поймал на себе скользящий взгляд одного из тройки, самого злобного, — взгляд был неуверенный, обрывающийся, как вытертая изнанка шикарной шубы; он глянул на злобного в ответ — тот сразу потупился. Господи, с ужасом подумал Свиридов, хоть бы эти не из наших; принадлежать к сообществу заведомых лузеров было все же легче, чем воображать перспективу такого соседства. Но когда через сорок минут списанные вывалились на алтыринский перрон, сомнений не осталось: трое в пляжных рубашках с пальмами были из нашего лепрозория. Впрочем, с типичностью и у них все обстояло на ять.
Долго шли по выбитой глинистой тропе через деревеньку, потом через золотое поле — наши дамы заахали; между инженерами вспыхнул спор о том, как отличать пшеницу от ржи. Свиридов взмок. Перелесок повеял недолгой прохладой, уксусным запахом пней, тройка пляжных с хохотом пинала чернильные грибы-зонтики. За лесом потянулись участки, на которых, задрав линялые задницы, копошилось последнее поколение дачников: молодежь на участках в лучшем случае валялась по гамакам или жарила пресловутый шашлычок, в худшем отсутствовала вовсе.
— Далеко к тебе, дядя. Не мог поближе построиться, как люди? — сказал Вулыху злобный и надвинул ему на нос полотняную кепку.
Вулых виновато улыбнулся. Свиридов твердо решил осадить тройку, когда она залупится в следующий раз: все только отвердевало, и дать им слишком много воли означало конституировать такое положение на все время существования списка. Бог его знает, сколько нам оставаться вместе. Он переглянулся с Клементьевым, тот пожал плечами. Скоро они свернули с асфальта на гравий и обнаружили двухэтажный кирпичный дом, слишком, пожалуй, приличный для потертого Вулыха. В открытом гараже просматривалась синяя «мазда». Начиналось нетипичное.
Крупная тетеха в холщовом белорусском сарафане шла отпирать высокие решетчатые ворота.
— Принимай, мать, — приветствовал ее Вулых.
— Очень рада, добро пожаловать, — пропела тетеха. — Галина Михайловна, очень рада.
Участок был ухоженный, сплошной газон с беседкой и качелями, так что прямой необходимости тащить пятьдесят человек на садовые работы не было. Выезд явно задумывался ради знакомства. Свиридову досталась электрокоса, посредством которой он должен был превратить газон из ворсистого в щетинистый, но трава и так плохо росла из-за жары. Он вяло описывал полукружья оббитым стальным диском, от которого в стороны разлеталась травяная пыль. Прочие собирали сучья для костра, двоим выпало красить свежевозве-денный сарай, инженеры занялись проводкой (Вулых жаловался, что барахлит), женская часть списка расселась в беседке или собирала смородину вдоль забора. Шурин Юра выстрагивал лук для девочки с крысиными косичками, других детей в компании не оказалось. Бородач с гитарой мечтательно настраивал обшарпанный инструмент.
— Ты не писатель будешь? — спросил его один из тройки, весь приплюснутый — низкорослый, с плоским лицом и вдавленной переносицей. Почему-то подобная публика сразу идентифицировала Свиридова как писателя.
— А что? — спросил Свиридов. Сказать «да» или «нет» значило принять тон.
— То, что руки не под то заточены, — сказал приплюснутый. — Кто так косит? Ты косилку в руках держал вообще?
Свиридов молча выключил косу и протянул приплюснутому.
— Покажи класс, брат, — сказал он прочувствованно. — Давно хотел у профи поучиться.
Приплюснутый сплюнул и отошел.
— Нет, ну ты покажи! — крикнул Свиридов вслед. — Покажи, всю жизнь мечтал!
— Щас достану и покажу, — огрызнулся приплюснутый. Свиридов не стал его догонять, включил косилку и продолжал бессмысленно брить газон. В драке он наверняка проиграл бы, но из-за роста выглядел менее уязвимым, чем ощущал себя в действительности. Впрочем, он давно не дрался — в последнее время так злобился на себя и судьбу, что мог и заломать противника, чем черт не шутит.
Общественные работы продолжались часа два. Свиридов краем глаза заметил, что Клементьев окапывал яблоню, но проносившиеся через участок списанты — кто в сарай за суперфосфатом, кто к костру с ветками — тут же затаптывали вскопанное. Все преувеличенно толкались, смеялись и шумно восхищались шашлыком, загодя замаринованным самкой Вулыха. Свиридов чувствовал себя идиотом — он и в досписочное время ненавидел дачные выезды и загородные компании, к шашлыку не чувствовал ни малейшего влечения, а от авторского пения под гитару сатанел с детства. Тут ложью было все — романтика, дружество, пленэр, — » эрзац-шашлык на эрзац-природе под эрзац-песню, с той же примерно искренностью взаимного притяжения, с паленой водкой из пластиковых стаканчиков, и каждый в глубине души чувствовал всю второсортность такого отдыха, но старательно имитировал эйфорию, непонятно только зачем. Впрочем, тоже бином — это ведь были, как правило, выезды коллег, в последнее время называющиеся тимбилдингом. Надо было продемонстрировать компанейский нрав, кооперативность, локоть — как еще у них там называется эта теплая сплоченность ненавидящих друг друга особей, которые с визгом подхватывают босса, спиной падающего с сосны? Выезд лепрозория на природу, не хватает только персонала, заказывающего бегать слишком быстро: голеностоп отвалится, у нас, прокаженных, это запросто.
Галина певуче позвала всех к костру, поблизости Вулых колдовал над мангалом, бородач перебирал струны, а единственная симпатичная особа лет тридцати — вероятно, Елена Бурмина, — яростно кромсала зелень. По бумажным тарелкам раскладывались неровные бутерброды с сыром и ветчиной. Человек, похожий на Карнаухова, — в его клочковатой седине так и чувствовалась карнаухость, как привык представлять ее Свиридов, — извлекал из ведра с ледяной водой многочисленные бутылки «Русского стандарта». Надо было подойти к Бодровой, узнать, по сколько сбрасывались, — со Свиридова никто не взял денег, а угощаться на халяву он не привык.
В три пополудни началось скромное пиршество. Первый тост произнес предполагаемый Карнаухов, оказавшийся, впрочем, Смирненковым. Свиридов нащупал новый возможный принцип объединения: фамилии у всех были на редкость нейтральные, вообразить по ним можно было кого угодно. Набоков месяц корпел над списком Лолитиных однокашников по рамздэльской гимназии, если не врал и не перекатал его из местной телефонной книги, но за Виолой Мирандой или Кеннетом Найком мерещатся такие ассоциативные бездны, что обозначается хоть мерцающий силуэт, — а из всего своего списка Свиридов мог вообразить лишь Григория Наумовича Лурье, да и то не имел возможности сверить его с реальностью, ибо Лурье собранием манкировал. Что мы видим при слове «Смирненков»? Честно говоря, маленькую бутыль смирновской. Смирненкову было за сорок, он обладал широкими сутулыми плечами, бугристой головой и деревянным голосом, каким в старых мультах разговаривали мудрые пни, наставляя не в меру резвых зайцев.
