— А, — вяло сказал Свиридов. — Пошел шантаж.
Господь понял, что переборщил, и попытался взять лаской.
— Ну слушай, — сказал он по-товарищески. — Ну как ты хочешь, чтобы строился сюжет? Как я вообще буду формировать человека, если он все время ускользает из рук? Чего ты боишься, неужели у тебя есть сомнения, что это лично я затребовал твое дело и внес тебя в список? Ты пойми, дурацкая твоя голова, что если ты не будешь состоять в этом списке — ты будешь состоять в списке людей, вычеркнутых из списка, и я отнюдь не знаю, в каком лучше.
— Было, все было, — сказал Свиридов. — Не забывай, что ты мне кажешься и что вообще ты ворона.
— Может быть и да, а может быть и нет, — сказал Господь. — Может быть, и ты мне кажешься. Оставим, однако, эту демагогию и поговорим как серьезные люди. Ты скажешь мне, конечно, да уже и говоришь, собственно, что люди из списка — дурные, глупые люди, что они идут на мертвое дело и уважают себя ни за что. Ха-ха, не думаешь ли ты, что я сам этого не знаю? Я так все тут устроил, что немертвых дел тут нет, все со всех сторон хороши, и единственное немертвое дело можешь в данную минуту сделать ты, встав со стула и пойдя отсюда. Не скрою, соорудить такую конструкцию, в которой все было бы одинаково безнадежно, кроме кратковременных периодов вдохновения и вспышек личного выбора, было делом трудным и тонким, и именно за это, на мой взгляд, меня следовало бы похвалить прежде всего. А не за какие-то сомнительные горы и звезды, перечисленные в одном памятнике народного творчества. Хочу заметить кстати, что этот свой Ветхий Завет они сочиняли сами, без всякого моего участия, и их претензии на избранность мне довольно смешны.
— Да, да, я догадывался.
— Все обо всем догадываются! — воскликнул Господь. — Штука в том, что одним нужны подтверждения, а другие способны действовать сами. Тебе нужны подтверждения, вот, даю. Все эти декабристы, выходящие на площадь, и все остальные несогласные ни к чему хорошему не ведут и вообще занимаются ерундой, почему я и не даю им победы. Но в момент выхода на площадь в них вырабатывается некое вещество, благодаря которому только и стоило городить весь огород, как пасечник строит улей ради меда. Без этого вещества мир очень быстро прекратится, а я как тонкая материя перестану существовать еще раньше, и тогда мало не покажется никому. Ты бы, дурная твоя голова, подумал, кому ты хуже делаешь. Ты делаешь хуже мне, я недополучаю свой завтрак.
Господь потюкал клювом по карнизу, ожидая реакции, но Свиридов молчал.
— Один твой приятель, между прочим, — сказал голодный Господь, — высказывал тут дельную мысль насчет того, что сонеты Шекспира суть псалмы и так далее. Черт его знает, что там себе думал Шекспир, но один сонет точно обращен ко мне, я всегда так и понимал. «Послал бы все к чертям, когда б не ты: ведь без меня тебе придут кранты!». Это он к кому обращается? Это он ко мне обращается!
— Ну-ну, — заметил Свиридов. — И «Юрий Милославский» тоже твое сочинение…
— Точно тебе говорю! — отчаянно заверещал Господь. — Что, это он из-за бабы все терпит? Это из-за меня, потому что если еще один от меня отпадет — меня значительно убудет! Я сущность архаическая, меня и так почти не осталось. Если еще ты отвалишься — я вообще не знаю, что будет!
— А что слева бесы и справа бесы, тебя как бы не смущает, — не спросил, а констатировал Свиридов. — Была бы мне моя капля благодати, а на источник плевать с высоты нашего величия, так? Плодожор, людоед.
— Ну да, ну да! — захлопал крыльями Господь. — Сталкиваются бесы, а высекается благодать. Здесь нет ничего хорошего, это специально так придумано! Но когда сталкивается, то сразу благодать! Не оставляй без себя Господа Бога своего, Свиридов. Когда его не будет, тебе самому не перед кем будет плясать.
Господь смотрел на него жалким горящим глазом, глазом больного, но хитрого старца, хищно и страстно держащегося за жизнь — когтями за жесть.
— Интересное кино, — прочувствованно сказал Свиридов. — Когда мы еще молодой, когда мы в силе и славе, мы можем что угодно сделать с несчастным парнем из земли Уц, а в ответ на все претензии демонстрировать свои горы, долины и зверя Левиафана. Который не обеспокоится, хотя бы и весь Нил устремился в нос его. А когда мы стары, и больны, и мало кому нужны, мы прилетаем тут бить на жалость и говорим: пойди, пожалуйста, на бессмысленное дело, получи там по морде, в этом весь смысл, без этого я умру. Господи! Оставь, пожалуйста, эту лирику и скажи прямо: можно ли жить в твоем мире и не состоять в каком-либо списке, который бы с начала до конца определял мое поведение?
— Нет, конечно! — закаркал Господь, смущенный прямотою вопроса. — Конечно, нет. Что ты еще себе выдумал, какие еще другие возможности, нет, нет, никогда ничего подобного!
— В таком случае, — сказал Свиридов, — пошел вон, Господи.
Как знаешь, как знаешь.
