В последнее утро в Риме я зашел в мавзолей монахов-капуцинов в церкви Санта-Мария делла Концесьоне на оживленной улице Пьяцца Барберини. В XVI веке какому-то монаху пришла в голову счастливая мысль собрать кости своих коллег после их смерти и украсить ими монастырь. Как вам нравится такая идея? Мрачные кельи в церкви были полны таких украшений, как алтарь из ребер, гробница из черепов и берцовых костей, настенные розетки из позвонков, светильники из костей рук и ног. В одном углу стоял скелет капуцинского монаха в полный рост, одетый в рясу с капюшоном. Вдоль стены были таблички на шести языках с веселенькими приветствиями, типа: «МЫ БЫЛИ КАК ВЫ, ВЫ БУДЕТЕ КАК МЫ». Эти парни обладали своеобразным чувством юмора. Легко представить, как каждый раз, когда у вас случался грипп, какой-нибудь монах подходил к вам с рулеткой и задумчивым выражением лица.
Четыреста монахов приняли участие в украшении этого монастыря между 1528 и 1870 годами, когда их деятельность была прекращена. Мавзолей, несомненно, является источником постоянного дохода для монастыря. Туристы входили туда, радуясь возможности заплатить кучу лир за этот фильм ужасов. Я только пожалел, что там не было сувенирного магазина, где продавались бы наборы колец для салфеток, сделанных из человеческих позвонков, или чесалки для спины из настоящих рук с кистями.
Неаполь, Сорренто и Капри
Я выписался из отеля и отправился на Римский вокзал. Подобно многим другим общественным местам в Италии, это был сумасшедший дом. Казалось, люди стоят у касс не для того, чтобы купить билеты, а чтобы излить свои горести бесстрастным, как сфинксы, кассирам, бешено жестикулируя и надрываясь от крика. Поразительно, сколько страсти итальянцы вкладывают в любые, даже самые простые действия. Мне пришлось простоять в очереди минут сорок, наблюдая, как люди, только что рвавшие на себе волосы и истошно вопившие, получив билет, уходили спокойными и счастливыми. Я не вникал в их проблемы, потому что был слишком занят отпихиванием нахалов, которые пытались влезть в очередь именно передо мной, как будто я держал в руках плакат «Добро пожаловать!». Один из них пытался даже дважды. Чтобы отстоять свое место в римской очереди, нужно иметь, как минимум, мотыгу.
Наконец, за минуту до отхода поезда, подошла моя очередь. Я взял билет во второй класс до Неаполя — и это оказалось очень просто, уж не знаю, из-за чего там был весь сыр-бор. Потом я как ошпаренный побежал на платформу, и сделал то, что раньше видел только в боевиках и давно сам хотел попробовать — вскочил в тронувшийся поезд, а точнее, упал в него, как мешок с дерьмом.
Вагон был переполнен, но я нашел себе место около окна и перевел дух, в то время как состав медленно плелся по бесконечным окраинам Рима. Затем, набрав скорость, он потащился по грязным, подернутым ядовитой дымкой пригородам, полным недостроенных домов и убогих строений без признаков какой-либо жизни.
До Неаполя было два с половиной часа пути, и почти все пассажиры быстро уснули, просыпаясь только тогда, когда поезд останавливался на полустанках, или чтобы показать билет кондуктору. Пассажиры в большинстве выглядели бедными и небритыми (женщины, в том числе), что резко контрастировало с элегантностью Рима. В вагоне было душно, и вскоре я сам задремал, но меня разбудили громкие причитания. Толстая цыганка в шали проходила по вагону с препротивнейшим ребенком на руках, повествуя о своей горькой судьбе и клянча денег, но ей никто ничего не давал. Добравшись до меня, она сунула ребенка мне прямо в лицо — он был измазан шоколадными слюнями и выглядел отталкивающе. Пришлось срочно дать ей тысячу лир — как раз перед тем, как младенец выпустил струю липких коричневых слюней. Она взяла деньги не поблагодарив, с безразличием проводника, проверяющего билеты, и пошла дальше, стеная еще громче. Оставшаяся часть пути обошлась без происшествий.
В Неаполе меня встретили двадцать шесть таксистов, каждый из которых желал отвезти меня куда-нибудь подальше, но я сделал им ручкой и пешком отправился к ближайшей станции пригородных поездов, пробираясь через ужасную грязь и нищету. Вдоль дороги сидели люди за шаткими столиками, торгующие сигаретами и дешевыми мелочами. Машины, припаркованные там и сям, были грязными и побитыми. Магазины выглядели унылыми и пыльными. Я намеревался остановиться в Неаполе на день-другой, прежде чем отправиться в Сорренто, но зрелище было столь ужасным, что мне захотелось уехать тотчас же и вернуться в Неаполь попозже, когда соберусь с духом, чтобы увидеть все это еще раз.
Пока я добрался до станции и купил билет, наступил час пик. Поезд был набит потными людьми и шел очень медленно. Я сидел между двумя толстухами, которые все время переговаривались между собой, так что невозможно было ни читать, ни фантазировать об Орнелле Мути. И все же мне повезло: я сидел, хотя сиденье было шириной в шесть дюймов, а женщины по бокам, надо сказать, были очень мягкими. Большую часть поездки я провел, отдыхая на плече то у одной, то у другой, глядя на них с благодарностью и любовью. Они как будто ничего не имели против.
Мы выбрались из трущоб Неаполя и поехали по трущобам его пригородов, а потом оказались на полоске земли между Везувием и морем, останавливаясь через каждые несколько сот метров на пригородных станциях, где по 100 человек выходило и по 120 входило. Даже Помпеи и Геркуланум (в современном прочтении — Эрколано) выглядели грудами покореженного бетона, и из поезда мне не удалось разглядеть никаких признаков древних руин. Через несколько миль мы поднялись в горы и начался непрерывный ряд туннелей. Воздух внезапно сделался прохладным, а деревушки — иногда всего несколько домов и церквушка в полоске земли между туннелями — потрясающе красивыми: с них открывался вид на голубое море.
Я влюбился в Сорренто с первого взгляда. Возможно, сыграли свою роль время дня, погода, облегчение, что выбрался из Неаполя, но мне показался совершенством компактный город, спускавшийся от вокзала к Неаполитанскому заливу. Его сердцем была маленькая оживленная площадь Пьяцца Тассо, окруженная открытыми кафе. От площади расходились аллеи, прохладные и тенистые, с волшебным ароматом цветов, с торговцами, болтающими у дверей магазинов, играющими детьми и общей суматохой итальянской жизни. Все было очаровательно. Мне захотелось остаться здесь навсегда. Я снял номер в отеле Эдем, здании 50-х годов постройки на боковой улочке. Минут пять я ходил как безумный по комнате, из которой между крыш домов и деревьев было видно море, поздравляя себя с удачей. Потом выключил свет и снова вышел на улицу.
Город был полон пожилых английских туристов. Со столиков и от проходящих по тротуару пар до меня долетали обрывки разговоров, всегда одинаковых. Жены упражняли язык непрерывной бессмысленной болтовней, которая характерна для англичанок во второй половине жизни. «Я собиралась купить сегодня колготки, но забыла. Я просила тебя напомнить мне, Джеральд. На этих колготках спущена петля. Полагаю, что смогу купить здесь колготки. Понятия не имею, какой надо спрашивать размер. Я знала, что надо было положить лишнюю пару…» Джеральд, конечно, не слушал эту болтовню, потому что тайком рассматривал красотку с обнаженной грудью, которая, прислонясь к фонарному столбу, обменивалась колкостями с местными хулиганами. Жена для него была лишь привычным шумовым раздражителем. Куда бы я ни пошел в Сорренто, всюду попадались эти английские супружеские пары — жена на все взирала критически, словно работала секретным агентом министерства здравоохранения и полиции нравов сразу, а муж тащился за ней, измученный и подавленный.
