— Ты куда, Отличник? — заботливо спросила Нелли.
— В туалет, — сказал Отличник и пошел. Однако в двести двенадцатой Лели не было.
Возвращаться обратно Отличнику не хотелось, он побрел в коридор и там увидел, что Леля с кем-то стоит и курит на балконе. Отличник направился к ней и вдруг узнал в Лелином соседе все того же Рината Ботова. Ринат вдруг придвинулся к Леле, обнял ее и начал целовать. Отличник ясно видел их силуэты в проеме балконных дверей на фоне темного, но яркого неба.
— Не надо, Ринат, не надо… — услышал Отличник Лелин голос. — Нет, ну, прошу тебя… — Ринат тискал Лелю, забираясь под кавалерийский халат. — Уходи, — зло сказала Леля. — Я тебе говорила, что ничего тебе не будет… Иди к своим бабам. Отличник оторопел, замер на месте, но, опомнившись, бросился в кухню, нашарил в потемках крышку мусорного бака и брякнул ею по стене. Выглянув из кухни, он увидел, что Ринат убрал руки и оба они — Ринат и Леля, — щурясь, пристально смотрят в коридор. Отличник вышел и направился к ним.
— Мусор выбросил, — подходя ближе, пояснил он.
Ринат, рассмотрев его, отвернулся. Отличник встал на балконе рядом с Лелей, но по другую сторону от Рината, и облокотился о перила. Некоторое время они втроем стояли молча, потом Ринат засопел, распрямился, плюнул через перила и ушел.
— Он ко мне приставал, — подождав немного, сказала Леля.
— Да я видел… — неохотно сознался Отличник.
— Он уже ко мне давно пристает, — спокойно сказала Леля. — С прошлого Нового года. Говорит, любит, а мне он омерзителен… Ты меня презираешь, Отличничек?
— Господь с тобой, — улыбнувшись, успокоил ее Отличник.
Он поднял лицо. Небосвод над городом был полон мерного, бездонного, вечного и темного света, в котором на разной глубине, то любопытно-близко, то в равнодушной и невообразимой дали горели мелкие звезды. Лунный шар полупрозрачно таял, а сквозь него просвечивала бездна. Отличник ощутил, как сейчас, когда за полночь, в мире наступает время истины и все меняется местами: небо становится главным из всего, что есть в мироздании, а земля истончается в призрак; за внешней простотой видимого мира сквозит беспредельность космического смысла. Во тьме, как корабли, плыли кроны деревьев, темно-синие сверху и рыбно-чешуистые снизу, а рядом с ними на голых скатах крыш коряво торчали антенны, словно разросшиеся, подобно кораллам, железные кресты на фантастических погостах роботов. На асфальте хаотично смешивались и накладывались друг на друга полотнища света от каждого фонаря и лучи теней от столбов и стволов. Вся эта качающаяся, пьяная чересполосица вертикалей казалась ветхими подпорками, сикось-накось поставленными под брюхо великой темноте.
— Поговори со мной, Отличник, — тихо попросила Леля.
— Там, наверное, Игорь и Нелли нас заждались… — первое, что пришло в голову, сказал Отличник, думая о своем.
— Не прогоняй меня.
— Я не прогоняю… Я так просто…
— Не ждут они нас. Они уже трахаются давно.
— М-м-м… — промычал Отличник, который никак не мог сосредоточиться и настроиться на разговор. — А почему Ваньки долго нет? До мотора минута ходу.
— Да вон он сидит, — просто сказала Леля. — Водку пьет.
— Где?.. — снова растерялся Отличник, но тут и сам увидел в тени лип вдоль дороги человека на скамейке. Человек сидел неподвижно, только один раз шевельнулся и блеснула бутылка. Прежние мысли выскочили из головы Отличника. Ему стало жутко. Он не понимал, почему Ванька в одиночестве сидит на скамейке и глушит общую водку.
— Боже мой, надо позвать его… — ежась, сказал Отличник.
— Не надо. Он напиться хочет. Со всеми вместе ему не хватит.
— Что с тобой, Лелечка? — поворачиваясь, спросил Отличник. — Почему ты говоришь про него так… равнодушно?
— Я, может, и не люблю его, — глядя на Ваньку, сказала Леля.
— А кого ты любишь? — тупо спросил Отличник.
— Тебя.
Леля сзади обняла его, прижалась к его спине и положила подбородок на его плечо, касаясь щеки щекой. Отличник почувствовал два мягких, жарких, давящих пятна на своих лопатках. Он ошарашенно молчал. Может быть, он и сам знал то, что сказала ему Леля, только не хотел разбираться, а точнее — верить. Внезапность Лелиного слова окончательно разрушила его способность понимать что-либо. А вдруг и нету на Земле никакого острова Тенерифа, показалось ему. Вдруг здесь, в этой общаге, в Леле и находится то, чего он ждет и даже не решается искать? Страшная жалость шевельнулась в груди Отличника, затыкая горло. Но Отличник с ужасом почувствовал, что он не хочет жалеть, не хочет любить, просто не может любить Лелю, хотя ему надо ее любить. Путь любви к Леле лежит через долгую боль, а в нем боли не было. Было только счастье, поэтому любовь к Леле стала бы ложью. Отличник понял, что он не нуждается в спасении, чем была любовь Лели. В нем столько силы и воли, что он никогда и не будет нуждаться в спасении. Он всегда сможет спасти себя сам. Ему нужна была только радость, а она ждала его под небом Тенерифы. И, словно оправдываясь, он спросил, хотя глупее этого вопроса вряд ли что можно было придумать:
— А как же Ванька?
— Ванечка останется Ванечкой. Он ничего не потеряет.
— Я ничего не понимаю, Леля, — мягко и виновато признался Отличник.
— Ты сам виноват, что я его тоже люблю…
— Почему я? Ты же была с ним знакома и до меня?..
— Ну и что? — По касанию щеки Отличник понял, что Леля улыбается. — Я люблю его так, как ты говоришь, — даром… И в том смысле, что люблю его лучшим, что есть во мне. И в том смысле, что не жду награды. И в том смысле, что зря люблю, напрасно.
— Почему, как же так?.. Лучшее, что есть в душе, — напрасно?..
— Ты почемучка, Отличничек. Значит, еще маленький. Был бы взрослее — не спрашивал бы. Но когда ты повзрослеешь, ты уже не будешь таким… чистеньким.
Леля отстранилась, поцеловала его в макушку, убрала руки и встала рядом. Она молчала и попрежнему улыбалась, поставив локти на перила, сплетя пальцы и глядя куда-то на дорогу.
— Но почему? Объясни мне, Лелечка! — требовал Отличник.
— Почему самое лучшее — даром?.. — Леля продолжала застыло улыбаться, словно говорила о сущей ерунде. — Потому что мне стыдно. Сколько было до меня замечательных людей, великих людей, самых несчастных. Они знали истину об этом мире, а им никто не верил. Их прогнали, осмеяли, надругались над ними, а потом сбросили их в ямы с негашеной известью, сровняли могилы и забыли имена… Такие люди есть и сейчас, но почему я не могу их увидеть, найти, чтобы помочь, полюбить? Почему я такая слепая и черствая? Почему, наконец, они умерли, а я живу? И как мне не стыдно жить в этой вонючей общаге, в этой грязи, когда я думаю о них?.. Почему эта природа так прекрасна, бесконечна, бессмертна, а я мала, погана, смертна, но ставлю себя выше ее, сужу ее, наконец, просто плюю на нее, когда вместо того, чтобы посмотреть в окно, хлещу винище… Ведь от этих звезд свет столько тысяч лет шел, а я и имен их не знаю — стыдно это, непорядочно… Разве не стыдно, разве порядочно жить, когда не знаешь, зачем ты живешь, кто дал тебе эту жизнь? И ведь даже в бога не веришь, чтобы хоть обмануть себя… И вообще… Все главные вещи в мире — такие большие, могучие, но они существуют только в моем сознании, в сознании темного, слабого, ограниченного человека. Чувствуешь свой долг перед ними, а выполнить его как надо не можешь — ведь ты не великий, не могучий, не вечный… Стыдно. Я потому и держусь за Ванечку, что мне перед ним больше, чем перед другими, стыдно. Он ведь все понимает лучше всех нас и пьет именно поэтому, а там любовь его несчастная — только повод… Вот если бы я его любила только потому, что люблю, я бы счастлива была. А вот так, из-за стыда, — одно только мучение.
