И, глядя на Серафиму, он вдруг почувствовал нестерпимую боль, огромное отчаяние — отчаяние настоящей любви. Это уже не было потрясением, но вспышка любви жестко сдавила его — вспышка любви не только к девушке, но к жизни, к людям, к общаге. И это не была слюнявая любовь-умиление, когда хочется целовать следы ног Серафимы на каждой ступеньке черной лестницы. Это была сильная, жестокая любовь, в которой собственно любви содержалось только на четверть, а остальное — жгучая ненависть. Но именно такая концентрация и такой настой и называются настоящей любовью.
И Отличник трезво осознавал весь непреходящий ужас общаги — разгул, воровство, пьянки, предательства, произвол, идиотизм, разврат. Тот ужас, где даже истина выражается матом, где все калечит, где над всем глумятся, где любовь — это бешенство, а души кувыркаются, как горящие птицы, где зло огромно, неистребимо и непобедимо, где кровь на всех стенах. Здесь невозможно было выиграть поединок, и любой, осмелившийся желать добра, был обречен на позор, на битье ногами, на смех и поражение. Но в том и заключалось величие общаги, что здесь никогда не кончалась очередь сумасшедших, желающих выйти на эту арену и заранее знающих, что их тела потом выволокут крючьями в выгребные ямы. Общага была просто нереальным миром, где не оставалось ничего святого, ничего неоскверненного, но почему-то только здесь был смысл искать щедрую, всемирную правду. Почему-то только здесь, в грязи и копоти, можно было Отличнику встретить свою самую чистую и нежную истину — Серафиму. Общага-на-Крови, великая и вечная, стояла над всей вселенной, как грозный и страшный храм над полуночным озером. Отличник любил ее, хотя это было опасно для жизни.
Сияющая Серафима пробилась к нему сквозь толпу и наклонилась через парту, навалившись животом на аппаратуру.
— Провода выдернешь, дура!.. — заорал Бумагин, но Серафима протянула руку, приподняла чашечку наушника и ответила ему:
— Не выдерну. А ты не ори. Сам дурак. — И потом обернулась к Отличнику: — Пойдем отсюда, прогуляемся…
Отличник кивнул, и они выбрались на черную лестницу.
— А покажи мне крышу, а? — попросила Серафима.
— Ну, пойдем, — улыбаясь, согласился Отличник.
Они тайком побежали вверх и поднялись на крышу. Они остановились прямо посередине, словно боялись подойти к краям. Плоскость крыши чуть искрилась зернами гудрона. Небесный свод — дымный, бугристый, беззвездный — выглядел как гигантский потолок над миром. Он походил на театральную декорацию, словно господь бог увлекся дискотекой, решил, что в такой момент никто не будет смотреть на небо, и в целях экономии выключил все машины, создающие иллюзию безграничной вселенной, и небо показало свое пыльное, усталое дно. Серафима, не сходя с места, долго смотрела по сторонам и наконец сказала:
— Вот, значит, какая она, твоя крыша…
— Да, — согласился Отличник. Серафима помолчала и вдруг спросила:
— А откуда она спрыгнула?
Отличник сразу понял, о чем речь, и показал рукой:
— Вон оттуда.
Серафима осторожно подошла и остановилась у парапета. Отличник встал сзади. Серафима наклонилась, заглядывая через край, и Отличник, испугавшись, взял ее за талию. Талия у Серафимы была тонкая и сильная. Серафима долго глядела вниз и наконец выпрямилась.
— Высоко… — с ужасом сказала она. Отличник все держал ее за талию. Серафима, развернувшись, легко и естественно, словно не в первый раз, обняла его. Лица их сблизились, и Отличник ощутил ее теплые, мягкие, влажные губы, у которых был чуть горьковатый вкус морской пены с берега Тенерифы.
Ванька бежал в буфет за сигаретами и краем глаза увидел в коридоре, как Леля вошла в комнату номер двести двадцать. Ванька затормозил, медленно подошел к этой комнате, долго смотрел на номер и, наконец, стукнул в дверь два раза. Дверь открылась, и Леля с Ванькой уставились друг на друга через порог.
— В-ванечка… — неуверенно произнесла Леля.
— Привет, — тихо сказал Ванька.
Леля, обомлев, не сдвигалась с места, и тогда Ванька шагнул прямо на нее. Леля посторонилась. Ванька встал посреди комнаты и изумленно озирался, точно никак не мог поверить, что эта комната существует. Леля стояла за его спиной у дверного косяка, нервно стиснув перед грудью руки. Оба они молчали.
— Что ты здесь делаешь, Лелька? — надтреснутым голосом спросил Ванька через плечо, не оглядываясь на Лелю.
— Живу… — едва слышно ответила Леля.
— Вот, значит, как… — Ванька все-таки посмотрел на нее и словно сжался, уменьшился в размерах.
Он выдвинул стул, сел, положил на стол локти, опустил голову. Леля ничего не говорила и все так же стояла у косяка с расширенными глазами.
— Когда?.. — с пересохшим горлом спросил Ванька.
— Что — когда?.. — с ужасом переспросила Леля.
— Когда ты дала Ботову?
Леля подошла, как провинившаяся ученица к столу классного руководителя, и коснулась клеенки кончиками пальцев.
— Позавчера.
Ванька с глухим скрипом лег щекой на столешницу.
— Боже мой, как ты могла… — прошептал он.
— Ванечка… — почти беззвучно произнесла Леля. — Прости меня…
— Как ты могла? — словно заведенный повторял Ванька.
— Мне… мне было очень плохо… Я не выдержала… когда меня все гонят…
Ванька приподнял голову и вдруг ударил лбом в столешницу. Леля почти подпрыгнула. Ванька ворочал башкой из стороны в сторону.
— Как хорошо было раньше… Как ты могла все испоганить?..
Слезы покатились по склоненному Лелиному лицу.
— Как ты могла… пойти на это? Чтобы поселиться в комнате самоубийцы на ее же положении с тем же козлом?.. Ну как, как?..
— Ну кончились у меня силы, понимаешь?! — закричала Леля, прижимая ладони к груди. — Пойми, Ванька, все, дальше некуда, измучилась я, что же мне было делать?!
— Измучилась?! — заорал Ванька, вскакивая и сжимая кулаки. — Измучилась, говоришь? А ты одна такая, что ли?! Я ли живу иначе?! Игореха?! Нелька?! Почему же они в это говно с головой не ныряют, а?! Им легче?! Мне легче?!
— Да! Да! Да! — покраснев, кричала Леля. — Пусть всем тяжело, а я — тварь, падаль, шлюха! Пусть я продалась за эту койку, пусть я проститутка! Это ты хочешь слышать?!
— Это! Я любил тебя, я весь жил этой любовью, а что ты с ней сделала?! Зачем ты ее раздавила?! — Ванька бешено пнул по стулу.
— Ты?! Любил?! — Леля истерично захохотала. — Да ты никого не способен любить, кроме бутылки! Ты квасил день и ночь, а на меня тебе было наплевать! Я тогда просила тебя — помоги мне, и что же ты? Ты прогонял меня, ты сказал мне такое, что мне видеть тебя после этого страшно! Это я тебя любила, я жалела тебя и ухаживала за тобой, а тебе было по фиг! Ты выгорел изнутри, ты труп! Господи, кого же я любила — мертвеца!..
