«Что за гадость, — подумал он. — Ничего-то сделать толком не могу…» Он дотянулся до цепочки и смыл рвоту, а рот вытер рукавом. Обхватив унитаз, он так и лежал щекой на фаянсе. Больно не было, страшно не было, даже жалко не было.
«Ты прости, Серафима… — бормотал он. — как-то я мало сейчас про тебя думал, и вышло все позорно — блевотина, нужник… Противно… И вообще, все противно… Ради третьей правды надо хоть речь какую-то произнести, сделать выводы… А-а, плевать… Сами пусть делают… Никому мне сейчас уже не объяснить, почему это я так возвышенно рассуждал о миссии человека и вдруг так паршиво, совсем не оптимистически кончаю… Ну и ладно… Как уж получилось… Ого, сколько уже кровищи выхлестало…»
Отличник услышал, как кто-то толкнулся в дверь туалета. «Хоть бы не успели… — вяло подумал он. — А то стыд один будет…»
Свет лампочки начал тускнеть.
«Умираю, — удовлетворился Отличник. — Все штаны от крови мокрые, под задом хлюпает… Нужно было руку в унитаз положить…»
Он попробовал переменить позу, но уже ничего не получилось.
«Надо бы о Серафиме еще подумать», — напомнил себе он, но мысли его разъехались, как ноги у пьяницы.
«А что, — оживился вдруг Отличник. — Как это бог-писатель меня убивает? Ведь я — это он здесь, в общаге… Что, и он в это время тоже умирает, что ли?.. Не-ет, кто ж тогда допишет роман? А если роман дописан не будет, то как же я живу? Значит, я не умру? Неужели успеют, откачают? Вот гады!.. За кого тогда меня мой бог держит — за идиота? А-а, нет! — осенило его. — Значит, есть жизнь и после смерти, вот что! Значит, все не зря, и я еще увижу Серафиму! Это хорошо… Хорошо, что я сейчас о ней вспоминаю… Серафима!.. Надо повторять ее имя, а то уж совсем непристойно помру… Серафима… Серафима… Серафима… Серафи…»
И вдруг из мглы медленно выплыло ее улыбающееся лицо, потом показались плечи, руки, и вот уже видно все — он стоит на узкой лестнице, а двумя ступеньками выше, напротив него, Серафима. Лестница ведет к маленькой двери в бесконечной стене, рассекающей мир пополам. Стена сложена из желтых, как вечность, кирпичей, и в ней мириады горящих окон, столько, сколько звезд на небе. А кругом свет.
— Привет! — говорит Серафима.
— Вот те на! — изумляется Отличник.
— А я ждала тебя, — смеется она.
— И я спешил, — смеется он. — А что это такое?
— Это?.. — Она оглядывается. — Это — Вечная Общага.
— На крови?
— На любви.
— Значит, рай?
— Какие у тебя банальные представления.
— Ну, так я здесь в первый раз, — оправдывается он.
— Зато навечно.
— Там посмотрим, — независимо говорит Отличник.
Серафима хохочет.
— Пойдем, будем поселяться.
— У меня ордера нет, — вызывающе заявляет Отличник.
— А здесь без ордера. Такая уж система. Селят всех. Навсегда. С кем захочешь.
— Хочу с тобой.
— И я хочу с тобой.
Они берутся за руки и идут вверх по лестнице к двери.
— Ой, заперто, — говорит Серафима, дергая за ручку.
— Общага — она везде общага, — назидательно поясняет Отличник.
— А у меня ключ есть, — зловредно отвечает ему Серафима и показывает язык.
В ее руке — ключик от замка на крышу.
— Я же его потерял, — изумляется Отличник.
— Ничего не теряется, — возражает Серафима. Серафима вставляет ключик в скважину, но ключ вдруг выскакивает из ее пальцев, падает и катится вниз по лестнице.
— Я догоню!.. — кричит Отличник, устремляясь за ним.
Ключ катится и катится по ступенькам, Отличник мчится за ним, но никак не может догнать. Ключик катится, звенит, и звон его рассыпается, расходится, разрастается, превращается в гул, в колокольный набат, в грохот… И это не грохот крови в ушах Отличника, ибо крови почти нет в его теле, — это грохот прибоя на далеком острове Тенерифа.
1992
