— Амнистия...
— Президент выпучил на меня глаза.
— Какая амнистия! Все лопнуло. Хоть один бандит, хоть один революционер пришел и сдался? Нет, и никогда они этого не сделают. Ты не можешь не согласиться со мной.
— Она объявлена всего две недели назад. Люди еще размышляют.
Президент вернулся к столу. Проговорил сухо:
— Можешь продолжать зашиться самообманом, если это тебе так приятно. Я же предпочитаю быть реалистом. — Он тяжело опустился в кресло. — Возьми, к примеру, этого жалкого червя, которому ты сохранил жизнь. Ты что-нибудь о нем после этого слышал? Или, может, о его брате, подлом предателе? Хотя бы от твоей девчонки?
Я хранил молчание. Не мог же я сказать президенту, что и об оружии я бы тоже ничего не знал, если бы не Беатрис. Для меня это значило, что указ об амнистии будет как минимум обсужден и оценен противной стороной по достоинству. Я остановился напротив его стола.
— Вы не отказываетесь от объявленной вами амнистии?
— В этом нет нужды, — с презрением ответил президент. — Какой смысл в публичном отказе от предложения, которое, как ты и сам понимаешь, никогда не будет принято на персональном уровне. По крайней мере, вся вина падет на их собственные головы.
Он резко сменил тему нашей беседы.
— Ну ладно, а что ты собираешься делать с девчонкой?
— Не знаю. Я об этом еще не думал.
— А ты подумай, подумай. У меня такое ощущение, что после встречи с ней ты изменился.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ты в Кортегуа уже почти месяц, — в уголках его губ мне почудилась странная улыбка, — и до сих пор не наблюдается и малейших признаков скандала. Ни один отец, ни один разгневанный муж не заявлялся с жалобами!
Когда я вошел в комнату, шторы, как обычно, были опущены.
— Ампаро, завтра я уезжаю. Зашел попрощаться. Она бросила на меня взгляд из-за стола, голос ее звучал слабо, как будто она была где-то далеко-далеко.
— Ты очень добр. Тебе вовсе не стоило так беспокоиться.
— Мне так хотелось, — сказал я, подходя к ней. — Может, я могу что-то сделать для тебя?
— Для меня? — Ее удивленный голос эхом отозвался в комнате. — С чего это вдруг у тебя появилось желание сделать что-то для меня?
— По множеству причин, большая часть которых тебе хорошо известна. Но главным образом потому, что мне не нравится видеть тебя такой.
Ампаро посмотрела мне прямо в глаза, однако взгляд У нее был отсутствующий, будто мы говорили о ком-то постороннем.
— Ты имеешь в виду наркотики?
— Да. Есть места, где тебе смогли бы помочь. Вылечить.
— От чего ты хочешь меня вылечить, Дакс? От той умиротворенности, что я в себе чувствую?
— Но ведь это же не настоящий покой, Ампаро, ты и сама об этом знаешь, это всего лишь иллюзия.
Она вновь посмотрела на меня своим странно неподвижным взглядом.
— Так ты хочешь, чтобы я вернулась к тому, что было раньше? К мучениям, которыми я изводила себя, к жизни в страхе, к полусумасшедшему состоянию, когда я стремилась к тому, что, и я хорошо это знала, было для меня недостижимо? Нет уж, спасибо тебе. Пусть уж лучше будут иллюзии. Оставь их мне, Дакс.
— Но ведь ты полуживая.
— Лучше быть полуживой, чем мертвой. — Она опустила глаза к столу, взяла лежавшее на нем письмо. — Посмотри, Дакс. Ты знаешь, чем я занята?
Я покачал головой.
— Пытаюсь написать письмо с соболезнованиями. Вот уже второй день пишу его родственникам своего кузена, чтобы объяснить им, как мне жаль, что ему пришлось погибнуть из-за непомерных амбиций моего отца.
В голосе Ампаро начинали звучать нотки истерии.
— А ты знаешь, сколько раз мне приходилось писать такие письма семьям людей, которых убили по его приказу? Я уже сбилась со счета.
— Это был несчастный случай. Твой отец здесь не при чем.
— Это не был несчастный случай. Случайностью было лишь то, что ты каким-то образом узнал нечто такое, чего не должен был знать. С этого самого момента мой кузен был обречен. Вчера вечером я пошла в его дом. Вдова была уже в черном, а у детишек, как всегда, глаза были широко раскрыты — они еще не поняли, что отец ушел от них навеки. Я просто не могла быть там — зная все, что я знаю. Поэтому мне пришлось вернуться, так что сижу теперь и стараюсь написать им хоть что-то.
Ампаро со злостью скомкала листок и швырнула его в корзинку для мусора. Потянулась за сигаретой, дрожащей рукой поднесла огонек зажигалки. После нескольких затяжек дрожь унялась, и она снова посмотрела на меня. Голос ее, когда она заговорила, был отчужденно холоден.
— Неужели ты настолько туп, Дакс? Ответы на все твои вопросы лежат у тебя на ладони. Убей его, Дакс, и весь этот ужас прекратится. Я начинаю думать, что даже он сам уже ждет этого. Он будет рад этому.
Вечером того же дня я стоял у дверей дома Беатрис и слушал, как слуга говорил мне, что она вместе со своим дядей уехала. Нет, она не сказала, куда они направляются.
И только утром следующего дня, когда я вошел в кабинет президента, чтобы попрощаться, его превосходительство сообщил мне, что они вылетели в Майами.
13
— Эта встреча будет сугубо неофициальной, — предупредил меня Джереми, когда мы выбрались из машины. — И если его спросят, сенатор ответит, что никогда не беседовал с тобой.
— Понимаю. Спасибо уже за то, что нашелся хоть один человек, решившийся на разговор со мной.
Я говорил искренне. Что бы там не думал Джордж Болдуин, от официального Вашингтона никакого ответа не было.
Вот уже три недели я ждал подобной встречи. Я чувствовал, как внутри меня начинала подниматься волна тоскливого напряжения. Новости из дома тоже были неутешительными. Бандиты захватили деревеньку в горах, и для того, чтобы их выбить оттуда, потребовалась чуть ли не половина армии, а в результате поселение перестало существовать. Все жители были мертвы, пятьдесят семь человек — мужчины, женщины и дети.
Даже для президента это было бы слишком — отказаться от встречи с журналистами, и газеты вовсю пустились смаковать детали трагедии. Но как они ни пытались заставить свои статьи звучать объективно, выходило почему-то так, что ответственность за происшедшее несло правительство, бандиты же представали некими героями-романтиками, пришедшими к нам из далекой и искаженной до неузнаваемости истории американского Запада. А коммунистическая печать и довольно большое количество европейских газет выражались куда более откровенно. Они прямо обвиняли президента в том, что уничтожение по его приказу деревни являлось актом мести населению за то, что оно приняло участие в вооруженной борьбе с правительственными войсками. Некоторые участники коммунистического блока угрожали рассмотрением этого вопроса в ООН.
