Снова раздались аплодисменты и послышались одобрительные возгласы. Даже судьи хлопали в ладоши. Гойя тихо спросил у помощника, о чем говорил Лоренсо, что могло вызвать столь бурную реакцию. Ансельмо, толстенький коротышка, появление которого чаще всего оставалось незамеченным, скривился и пожал плечами, как бы говоря: да так, ничего особенного.
И тут Касамарес сделал несколько шагов в сторону бывшего главного инквизитора Мадрида. Отец Григорио Альтаторре, лежащий на носилках с прикрытыми тяжелыми веками, очень пожилой человек, казалось, не следил за ходом судебного процесса и смиренно ожидал своей участи, словно уже находясь за гранью этого мира.
Лоренсо, естественно, осведомленный об официальном упразднении Конгрегации в защиту вероучения, остановился напротив старца, молча посмотрел на него и произнес, насмешливо подчеркнув слово «отец»:
— Отец Григорио, я ничего не имею против вас лично. Поверьте.
Отец Григорио чрезвычайно медленно открыл глаза, как будто это требовало от него долгих непрерывных усилий. Сквозь узкую щелку брызнула очень светлая синева, устремленная на Лоренсо, не забывшего этого спокойного взгляда. Оба мужчины некоторое время хранили молчание, глядя друг на друга в упор, а затем новоявленный прокурор продолжал:
— Однако вы должны понимать, что служите в наших глазах живым воплощением самого дремучего, самого злонамеренного мракобесия. Вы были неутомимым апостолом сектантства и фанатизма. В качестве инквизитора вы являлись, причем долгое время, орудием жесточайшего угнетения, ибо оно было одновременно оковами для тела и диктатурой для ума. Вы олицетворяете в моих глазах всё наихудшее в Испании, и вас с вашими приспешниками будут судить, как вы того заслуживаете, сообразно вашим деяниям.
Касамарес взял со стола лист бумаги и прочел:
— Незаконные аресты и заточения, допросы с пристрастием, искаженные и подтасованные показания, применение пытки для получения признаний, долгосрочные тюремные заключения в нечеловеческих условиях, повлекшие за собой множество смертельных случаев.
Лоренсо положил обвинительный акт на место и спросил у старика:
— Не желаете ли сказать что-либо, что могло бы впоследствии использоваться для вашей защиты?
Помедлив несколько секунд, отец Григорио слабо покачал головой. Нет, ему нечего было сказать.
После этого он снова закрыл глаза.
Лоренсо повернулся к шести судьям и сказал им, что они могут приступить к голосованию. Им раздали листы бумаги с именами всех обвиняемых. Судьям предстояло вписать свой вердикт напротив каждой фамилии.
Это заняло больше часа. Судьи время от времени вставали, чтобы обменяться соображениями с коллегами. Лоренсо сел и стал просматривать записи. Он старался показать, что не принимает участия в голосовании, хотя каждый в зале задавался вопросом, какие наставления получили от него судьи в кулуарах до начала заседания.
Гойя попросил своего помощника ненадолго выйти, чтобы успокоить Инес. Как он и предполагал, на это потребовалось время. Она должна была запастись терпением и продолжать ждать в экипаже. Их история только что неожиданно приняла новый оборот. Это могло всё изменить.
Какой-то молодой человек узнал Гойю и попросил найти ему сидячее место, что было исполнено. Художник не захватил с собой тетради для эскизов и сожалел об этом.
Один монах, из числа самых престарелых, почувствовал недомогание. Пришлось помочь ему покинуть зал. Он вернулся десять минут спустя, бледный как полотно. Одна из его рук дрожала.
Наконец, шестеро судей обменялись решениями. Один из них собрал листочки, подсчитал голоса и сообщил результат пяти остальным. Все одобрили его. Приговор был передан секретарю суда, который зачитал его «во имя декларации прав человека и гражданина».
Двое самых старых доминиканцев (в том числе тот, которому только что стало дурно) были помилованы. Им предоставлялось право доживать свой век где угодно, по своему усмотрению. Шестерым другим, тем, кто, как было известно Лоренсо, представлял собой наименее жесткую, самую «просвещенную» часть Конгрегации в защиту вероучения, вынесли довольно легкие меры наказания. Другие, более консервативные, получили более длительные сроки. Наконец, пятерых инквизиторов приговорили к смертной казни. Отец Григорио был одним из этих пяти.
Публика в последний раз разразилась аплодисментами, в то время как судьи удалялись. Несколько молодых людей-испанцев бросились поздравлять Лоренсо. Приговор казался им безупречным.
Четверо солдат подхватили носилки отца Григорио и стали выносить их из зала, призывая толпу расступиться. Некоторые зрители плевали в лицо главного инквизитора, лежавшего с закрытыми глазами, но большинство молча отходили в сторону. Монахи, приговоренные к смертной казни, а также другие безмолвно следовали за носилками. Они молились с опущенной головой.
Люди расходились. Гойя увидел вернувшегося Ансельмо, который показывал ему жестами, что всё в порядке, Инес по-прежнему ждет в коляске на улице. Она уснула. «Тем лучше», — подумал Гойя.
Он собрался было последовать за осужденными монахами, гадая, удастся ли ему поговорить с кем-нибудь об Инес и ее ребенке. Не лучше ли обратиться к самому Лоренсо? Но Касамарес так давно не был в Испании: что он мог знать?
Когда зал почти опустел, Гойя соскользнул со скамьи, где ему позволили сесть. В этот миг Лоренсо тоже выходил из зала с кипой бумаг под мышкой, в сопровождении одного из секретарей.
Внезапно он заметил художника и воскликнул:
— Гойя!
Отдав бумаги секретарю, он направился к нему с распростертыми объятиями.
Покидая Испанию в 1793 году, Лоренсо не взял с собой ничего или почти ничего. Мысль о том, чтобы вернуться к своей семье, в родную деревню, казалась ему невыносимой. Он ушел с небольшой суммой денег — кажется, частично украденной, этот факт так и остался невыясненным, — позволившей ему прожить несколько недель, смутно, с трепетом осознавая, что единственный выход — это направить свои стопы в сторону Франции.
Беглый монах так и сделал; как правило, он шел пешком, даже ночью; временами ему приходилось прибегать к услугам ночлежных домов и не раз спать вместе с козами да баранами. Он перешел через Пиренеи ночью, тропами, которые ему указали. Затем он отправился в Париж. Памятуя о своем крестьянском происхождении, Лоренсо порой останавливался на несколько дней, чтобы принять участие в сельских работах, за что получал миску супа и четыре су. Прислушиваясь к незнакомой речи, он начал понимать французский язык и даже немного говорить на нем, ибо его ум был по-прежнему подвижным и, главное, любознательным.
Когда испанец добрался до Парижа, попав туда за два месяца до начала террора, ему внезапно улыбнулась удача. В одном из особняков Сен-Жерменского предместья, покинутом его владельцами, некими знатными эмигрантами, несколько человек из числа обслуги, оставшихся без жалованья, открыли за год до этого ресторан. То была новая мода, порожденная нуждой. Слуги, простые люди, женщины и мужчины умело использовали высокие потолки дворянского здания, люстры, кухонные помещения и даже часть мебели с инкрустацией (они продали изрядное ее количество голландцам, вложив деньги в тарелки и столовые приборы), чтобы привлечь новую клиентуру в лице торговцев оружием и всевозможных барышников, которые благодаря инфляции и разладу в торговле водворялись как завтрашние хозяева жизни и устраивали деловые ужины в домах беглых аристократов, среди деревянных панелей и позолоченной лепнины.
