Так продолжалось не слишком долго: час или чуть больше. А потом все прошло словно сон. Но подошедший поближе к иконе Вогез обнаружил, что серебряный оклад с нимбом из чистого золота так и остались обновленными, блестевшими, как будто бы только что их начистила домработница современным химическим средством, обычно употреблявшимся для придания блеска металлическим и ювелирным изделиям, которые она по воскресным дням протирала специальной губкой. Да и драгоценные камни в окладе продолжали переливаться всеми цветами радуги — сияли в лучах весеннего солнца.
«Не с ума ли я спятил? — подумал Вогез, хватаясь обеими руками за голову. — Может, устал так сильно? Выспаться, конечно, не мешает. А то со мной в последние дни дьявольщина какая-то происходит. Даже не поверит никто, если рассказать, что я видел или показалось мне. Может быть, это и называется наваждением? А может, еще как, кто его знает? Хорошо, что никого в этот момент в гостиной не было и охранники с водителем не заходили, а то подумали бы ненароком, что я действительно ума лишился, — пронеслось у него в голове. — Стыдно бы было, это уж точно. Вогез — и вдруг на коленях молится. С чего бы это? А они знают, что никогда и ни при каких обстоятельствах я на колени не встану, чего бы это ни стоило. Не тот человек Вогез, чтобы кто-то мог заставить его на коленях стоять. И хорошо, что родных не было. Те бы годами потом обсуждали».
«Ну да ладно, — сказал он себе, глядя на часы „Картье“ и отряхивая от пыли брюки на коленях. — Пора и честь знать. На сегодня небылиц достаточно, скоро уже три часа. Пацаны заждались в „Кольце“. Договорились же, значит, нужно ехать, переодеться только и успею. Надо же, что только в голову не придет бедному Вогезу. Видно, действительно не выспался вовсе. Потом приеду домой и посплю от души», — пообещал он себе, попутно подумав и о том, что обо всем нужно будет сказать жене.
«Пойду-ка, переоденусь и на встречу рвану, от греха подальше», — решил он для себя, при этом так же неожиданно, как и все в этот злосчастный день, вдруг отогнав мысль о том, что икону нужно вернуть и вспомнив попутно слова гадалки об этом.
«Конечно, прав Албанец, как никто другой. Такую роскошную икону отдавать никому нельзя. Да и у себя держать тоже стремно. Загоню ее красноярцу. „Лимон“ еще никому и никогда не мешал. И мне не помешает, это уж точно», — окончательно и бесповоротно еще раз решил он, воочию представив себе лица ждущих его с нетерпением в «Кольце» братанов.
Вогез зашел в спальню и, открыв зеркальные дверцы своего личного платяного шкафа, заполненного шмотками не меньше, чем гардероб Екатерины Великой, достал из его недр новый темно-серый костюм от Джорджио Армани, недавно купленный в парижском бутике. Потом бросил на кровать наглаженную белую фирменную рубашку, подаренный кутюрье Юдашкиным яркий именной галстук. Туфли решил оставить те же, в которых и был — английские, лакированные, без шнурков, с пятью золочеными кнопками по бокам, возле самого язычка. Оделся. Аккуратно причесался, побрызгал, как любил, голову и физиономию мужской туалетной водой от «Нина Риччи» и уж только после всей этой достаточно длительной процедуры вновь появился в гостиной. Как ни в чем не бывало здесь за столом с тортом и чаем сидели его жена — полногрудая Ангелина, усатая, толстоногая и толстозадая теща с обрюзгшим от постоянной еды, но еще не старым и довольно симпатичным лицом, сын — студент математического факультета МГУ и появившийся сегодня в их доме дальний родственник жены — то ли инженер, то ли торговец, то ли геолог, Вогез точно не знал и никогда об этом не спрашивал. Знал только, что родом тот с Украины и что жена почему-то активно помогает ему и его семье.
Подходя к столу, он вдруг, что-то почувствовав, резко обернулся назад и увидел, как только что сиявшая икона у него на глазах словно погасла. Камни в окладе уже не сверкали. Серебро вновь почернело, и золото, как и прежде, стало тусклым. Лишь только очередной раз подойдя совсем близко и внимательно посмотрев на икону, он ясно и совершенно четко увидел, что лик Вседержителя по какой-то непонятной для него причине неожиданно отпечатался на закрывавшем икону стекле массивного футляра. Но только в другом, как будто бы в зеркальном изображении. Все равно, как на негативе черно-белой пленки широкоформатного фотоаппарата «Любитель», который когда-то, давным-давно, еще в школе, он сменял на таймерную модель планера у Сашки Решетникова.
«Не так все это просто, однако», — подумал Вогез и, уже не подходя к столу с домашней компанией, шумно сидевшей за чаем, резко вышел во двор.
— Заводи! Поехали! — коротко бросил он одиноко курившему на лавочке и явно заскучавшему от долгого безделья второму водителю своего «Роллс-ройса» — донельзя преданному ему и слишком многим обязанному по жизни Александру Мостовому.
Тот в общем-то уже давно привык к таким неожиданным и резким изменениям в настроении шефа. Буквально через мгновение они уже мчались к «Кольцу» на полной скорости по Рублевке в центр, обгоняя медленно идущую со скоростью не больше шестидесяти вереницу иномарок. Гонять даже здесь, на правительственной трассе, Мостовой мог и любил, не зря же время от времени он по старой спортивной привычке продолжал участвовать в ралли, даже самых престижных. Теперь же опытный водила даже не обращал внимания на стоящих через каждые сто метров гаишников, для разговора с которыми в его кармане всегда имелась довольно приличная сумма представительских, позволявшая автомобильному асу при необходимости лихо нарушать привычные для всех правила движения, пугая обгоняемых им водителей своими лихими шоферскими приемами.
Провалившись в мягкую кожу заднего сиденья, Вогез, не взявший с собой в этот раз охрану, вновь погрузился в нахлынувшие на него сегодня воспоминания. В данную минуту ни он, ни его водитель Мостовой, ни оставшиеся в доме бесчисленные охранники, ни даже усатая толстозадая теща и жена не могли и подозревать, что через полчаса-час похожий на Рембо спецназовец, давно занявший удобную для себя позицию в ресторане, всадит ему точно в голову практически всю обойму своего модернизированного десантного автомата Калашникова. Что обмякшее тело Вогеза в залитом его кровью темно-сером костюме от Армани, купленном в модном парижском бутике, вместе со сметенными со стола остатками овощного салата и шашлыка покажут распростертым на нежно-голубом ковролине ресторана «Кольцо» утром следующего дня по всем телеканалам России и ближнего зарубежья в рубрике «чрезвычайное происшествие». Что друзья его, помощники, друганы и компаньоны в этот самый момент, ожидая его приезда, спокойно попивая за накрытым столом так любимый им зеленый китайский чай с жасмином, уже на следующий день станут яростно валить на него все свои беды и прегрешения настоящего и прошлого и в результате достаточно благополучно уйдут от следствия. Что во время обыска в его особняке на Рублевке, тщательно, скрупулезно и высокопрофессионально проведенного следователем по особо важным делам Генпрокуратуры РФ Шуваловым, злополучная икона, ставшая основной причиной всего происшедшего в этот день, исчезнет самым таинственным образом.
А пока, благополучно погрузившись в уютное сиденье «Роллс-ройса», Вогез вновь ударился в свои воспоминания. Из головы у него почему-то никак не выходил запомнившийся в детстве стишок из еще маминого учебника «Родной речи», на обложке которой усатый вождь в белоснежном кителе, прислонившийся к березкам, глядел через великую русскую реку в неведомую даль. Может быть, в ту советскую глубинку, где в бедной армянской семье родился и рос неведомый для мудрого отца всех народов мальчик Вогез. Стишок, он запомнил это совершенно точно, принадлежал перу народного акына, активно прославлявшегося мощной пропагандистской машиной страны чуть ли не до времен недавней перестройки. Звучал тот стишок довольно незатейливо. Потому, видно, и запомнился на всю жизнь не так много обучавшемуся и совсем уж мало читавшему книг Вогезу.
