Крепкий молодой священник с румяной физиономией вел себя несколько суетливо, словно хотел поскорее разделаться со всем этим. Он был весь в себе и казался совершенно недосягаемым; можно было подумать, что он провожает в последний путь язычников с острова Борнео, кровожадных охотников за головами, а не добропорядочных матрон из нежно любимого Фоукстоуна. Блэнфорда раздражала бесцеремонность этого гордеца и легкий налет кокни в его произношении, отчего Священное Писание звучало, как реклама кормов компании «Глаксо». Наконец-то церемония подошла к концу, и тут Блэнфорд вдруг осознал, что на его глазах гроб с телом матери понемногу уходит вниз, то есть совершается постепенный переход гроба в камеру для сжигания. Священник, как оказалось, был виртуозом в своем деле — последнее произнесенное им слово совпало с приглушенным щелчком закрывшихся дверей после того, как фоб встал на рельсы подземной дороги. Оттуда донеслось негромкое жужжание. Скрипнуло железо. Потом надолго воцарилась тишина, прерванная одним из участников церемонии:
— Сэр, вы, наверно, хотите получить урну?
— Конечно, — твердо произнес Кейд. — Две урны!
Спросивший на цыпочках отошел, молвив:
— Подождите в машине.
Священник протянул для пожатия бледную, словно жирный бекон, руку и удалился. Всё. Блэнфорд не помнил себя от облегчения и муки. Но молчал — ни дать ни взять настоящий отшельник.
Ждали они на улице, и довольно скоро появился мужчина, похожий на церковного сторожа, держа в руках две нелепые бонбоньерки величиной с пасхальное яйцо, которые он с искренним сочувствием протянул Блэнфорду. Кейд чуть не вырвал у него из рук одну из бонбоньерок и, к удивлению Блэнфорда, просиял от удовольствия, словно получил долгожданный подарок. Однако перехватив скептический взгляд хозяина, он принял свой обычный, не располагающий к общению вид. Сидя на заднем сидении «Даймлера» с урной на коленях, Блэнфорд чувствовал себя дурак-дураком и постарался побыстрее избавиться от нее, поставив на каминную полку. Зола к золе, прах к праху. Ибо прах ты, и в прах возвратишься…
Он прекрасно понимал, что бездна разверзлась под его ногами — и отделила прошлое от будущего. Уже искушала обретенная свобода, ведь если его запросы будут скромными в соответствии с размером полученного наследства, то ему не придется подыскивать себе службу. Жизнь, состоящая из недорогих путешествий и копания в себе, замаячила было на горизонте… но как быть с Ливией? Да и воина. Бикфордов шнур уже тлеет, и взрыв неотвратим. Блэнфорд выбрал скромный отельчик и стал совершать долгие прогулки под дождем, довольно часто оказываясь возле ворот той школы, где много месяцев спустя Сатклифф будет учить отроковиц музыке. Однажды он даже вошел во двор и заглянул в часовню, которой в будущем было суждено отражать голос великого человека. На белых скалах, облюбованных чайками, сипящими, как больные котята, он чувствовал, как (прощание?) дождь льется с козырька кепки, с плеч пальто. Неужели всем нам уготована одна смерть, или каждая смерть соответствует… валентность, короче говоря, только вместо атомов люди… той жизни, которую она замещает? Неожиданно ему вспомнилось помрачневшее напряженное лицо Катрфажа и его слова: «Я верю Элифасу Леви,
[150]
он прав: Дьявол — следствие краха Бога. Если, ступив на путь святости, не доходишь до цели, то неизбежно становишься демоном».
…Вдруг перед его мысленным взором возник Ту-Герц, видение даже трепетало от его нестерпимого желания оказаться там. До чего же быстро промелькнуло лето! Нет, надо все-таки попытаться туда уехать. Засесть в уединенной деревушке Тюбэн и ждать. Если призовут, оно и к лучшему. (Он все еще был уверен, что повторится война 1914 года, примерно такая же.) Правильно, надо ехать прямо на этой неделе, но прежде выяснить, что об этом Думает Ливия — может, тоже поедет? Если они в самом деле собираются вести нормальную семейную жизнь, то лучше места не найти. Из окна спальни, которое выходило на игровую площадку местной школы, он наблюдал за выбегавшими на переменах мальчиками. Поразительно, насколько неизменны атрибуты школьной жизни. Они тоже покупали банку сгущенки и проделывали в ней дырку — разумеется, сладкой сгущенки. А потом весь день по очереди высасывали ее из банки, как обезьянки. Все еще продавались старые викторианские сладости — например, шербет Дэб, ешь и воображаешь, что ты в постели с царицей Савской. Но он довольно дорого стоил. Многие покупали апельсины, запихивали в середку кусок колотого сахара, и сквозь него высасывали сок. Тоже очень вкусно. Но самым волшебным был круглый леденец Гоб-Стоппер — размером почти с мячик для гольфа, менявший цвет по мере того, как с него слизывали слой за слоем… Блэнфорду казалось, будто его школьные годы миновали очень давно, будто прошло лет пятьдесят. Он частенько стоял возле окна, о чем-то размышляя, до сумерек, потом до темноты, пока, наконец, «во всем своем величии», как говорят астрологи, не поднималась луна, напоминая ему, что размышления о мировых проблемах ничего не значат для враждебной вселенной. И даже война ничего не значит? Ничего. Тогда остается лишь писать невидимыми чернилами стихи и посылать их самому себе. Неужели он приговорен судьбой к тому, чтобы стать писателем? Все обстоятельства как нарочно подталкивали его к этому.
Как жадно зеркала пьют наше отраженье,
Лакают кровь души, изглоданной сомненьем,
Как лакомы они до человечьей сути,
Во всей ее красе и жути…
Двойник мой, в омуте зеркальном
Ты не утонешь, ты останешься со мной —
Насмешницы судьбы свидетельством печальным.
Как жаждет ум мой крови сладкой и хмельной!
Не самое плохое описание нарциссизма в острой форме, необходимого, чтобы стать поэтом. Ему страстно хотелось на юг, в желанный Прованс, однако чиновники задержали его еще на неделю. Было как-то непривычно иметь счет в банке и даже выписывать иногда довольно солидные чеки. Прежде его содержание было весьма скромным, приходилось во всем себя урезывать. Первым делом он купил кое-что из вещей — самое необходимое. И тут его обуяла подлая жадность, отчего несколько дней кряду он заказывал в пабе дешевенький ланч, давясь яйцами по-шотландски и прочей тяжелой пищей. Лондон он уже застал другим. Здесь явно ощущалось напряжение. Он встретился с однокурсниками, успевшими обрядиться в мундиры и обсуждавшими военные назначения за границу. Сирены воздушной тревоги вовсю готовились к работе. В газетах стрелками отмечались гипотетические фронты. Ежедневные издания регулярно вопрошали: «Где поэты, воспевающие воинов?» Министерство пропаганды взялось за создание таковых, несмотря на очевидные трудности, ведь для пущей эффективности этим певцам войны очень не мешало бы погибнуть, а это пока было невозможно. По крайней мере, так казалось.
А что творилось в Австрии! Бомбы, парады, добровольный комендантский час, который от страха ввели сами граждане, сидя вечером дома, банды одетых в форму головорезов, шатающихся по ночным улицам, неужели всё шло к тому, чего все боялись? В Лондоне левые поэты объявили Платона фашистом, а его мудрые мысли использовал в своих выступлениях Гитлер. Новые Сиракузы. У Блэнфорда не было знакомых литераторов, разве что несколько университетских преподавателей. Он потихоньку примерялся к профессии историка и, не считая нескольких спонтанных увлечений кое-какими поэтами, почти не интересовался так называемыми литературными ценностями. Собственно, никаких особо интересных событий в литературе не происходило. Все еще было модно нападать на Лоренса,
[151]
дома же «серьезный критик» с пристрастием выяснял, гений Уолпол
[152]
или все-таки не совсем. Австрия совсем другое дело — там все бурлило!
