— Это же смешно, — сказала Констанс.
Смиргел закивал в ответ и продолжал:
— С определенной точки зрения, безусловно. Но все же? Наш мир удивительное место, а мы заняты его переделкой… В нашем распоряжении должно быть как можно больше всяких сведений. Позвольте мне продолжить. Когда вы приезжали сюда летом, вы все тогда очень подружились — Гален, принц Хассад, ваш брат, консул, Катрфаж. Катрфаж был влюблен в Ливию, но она отказала ему, и он затаил против нее непреодолимую ненависть. Так она говорит. Так могло случиться. Вы все были молоды. Как раз тогда Катрфаж ясно дал ей понять, что ему удалось обнаружить сад с фамильным склепом или тайником, который по всем признакам соответствовал описанию в документах. Нам он в этом не признался. Мол, он мог что угодно сказать, лишь бы она отдалась ему. А нашли они лишь греко-римские вещи, которые откопали цыгане. Почти обо всех найденных цыганами ценностях у нас есть данные, кое-что было продано Лувру, кое-что — Нью-Йорку. Вы можете что-нибудь добавить к этому?
— Ничего. Только Ливия могла знать что-то еще. Но будь слова Катрфажа правдой, ни Гален, ни принц не утерпели бы и проболтались, уверяю вас. В этом чисто коммерческом предприятии не было никакой тайны, в нем не было ничего эзотерического.
— Аи contraire,
[163]
— отрезал Смиргел и поднял указательный палец. — Катрфаж основательно проштудировал учение гностиков и все, что связано с тамплиерами. Вся эта чушь имела для него великое символическое значение — он полагал, будто ищет Грааль, Грааль короля Артура, никак не меньше. Сокровищем могла стать и простая деревянная плошка, и бесценный кубок, или круговая чаша, спрятанная рыцарями; им могла стать чаша, из которой Иисус пил на Тайной Вечере. Нет, он охотился совсем не за деньгами! — На лице Смиргела отражалось столько же торжества, сколько на ее лице удивления. Констанс не знала что сказать, для нее эти подробности были настоящим откровением. Смиргел подался к ней — у него была длинная, как у ящерицы, шея с большим адамовым яблоком. — Вот что интересует нашего фюрера. Его интересует утерянная традиция рыцарства, которую он хочет восстановить, чтобы она стала основой для новой европейской модели рыцарства. Но черного ордена, а не белого.
— Рыцарство! — с презрением произнесла Констанс, подойдя к плите, и щеки ее покрылись румянцем от гнева и жаркого пламени. — Полагаю, вы не видели поездов, которые проезжают мимо нас каждый день?
Он изумленно на нее посмотрел.
— Вы меня удивляете, — сказал он. — Я-то думал, вы уже осознали размах Нового Порядка, вселяющего ужас Нового Порядка, который утверждается в западном мире при помощи немецкого оружия. А вас волнует судьба горстки евреев и цыган да всякая шпана, которая скоро будет сметена с лица земли вместе со всем сводом иудео-христианских идей, который зиждется на золоте, ведь в толковании алхимиков еврей — раб золота. Наши духовные стандарты подчинены золоту как критерию еврейских ценностей. Теперь это наконец-то поняли, наконец кто-то посмел вырваться из тупика и пробить дорогу в историческое будущее. Уже невозможно уменьшить масштабы чудовищного зла, которое мы высвободили, чтобы бросить ему вызов; мы, немцы, par excellence
[164]
метафизическая раса — за пределами Добра и зла стоит новый человек, которого увидел фюрер. Но прежде чем он будет доведен до идеального совершенства, мы должны вернуться назад и начать, так сказать, с волка.
[165]
Мы должны стать знатоками зла, и оставаться ими, пока не будут стерты все различия. Потом придет он, новый человек, о котором пророчили Ницше и Вагнер. Вы недооцениваете грандиозность нового видения. В основании нашего мира отныне будет не золото, а кровь — свидетельство расового могущества.
Пока Смиргел говорил, Констанс с ужасом ощущала, как все эти бьющие в одну точку фразы все сильнее давят на ее мозг, порождая дурные предчувствия. По коже Констанс поползли мурашки — в первый раз она осознала, что это очень опасно — недооценивать масштабы истерии немецких фанатиков, их веру во все эти фокусы-покусы, во всю эту вагнеровскую черную магию. Но разве можно было вообразить, что кто-то поддержит эти бредовые идеи! А тут целый народ сплотился, направив все свои помыслы и силы на варварское разрушение.
— Это же патология! — воскликнула Констанс, не скрывая своего отвращения, но, как ни странно, он улыбнулся и кивнул, словно она сделала ему комплимент. — До чего же мы были наивными, — продолжала она с нараставшим страхом, — до чего доверчивыми! Мы выросли с верой не в политику, а в человека с его стремлением к справедливости, к счастью — и на тебе.
Она пристально смотрела на него, словно на диковинного зверя или не встречавшееся ей раньше насекомое. Смиргел напоминал богомола со всей его холодной яростью, какой природа наделила это существо, пожирающее своего партнера во время любовного акта. После долгого молчания он вновь заговорил — не повышая голоса, словно убеждая самого себя:
— Природа бывает не только разумной, но и легкомысленной. Тут надо быть начеку. А еще она может быть расточительницей, транжиркой. Мы не можем во всем ей подражать. Но как только понимаешь, насколько провидчески мудра концепция нового порядка, то уже не можешь устоять перед его черным безудержным насилием и перед его поэзией. На нас нет крови христианского агнца, но есть кровь низших рас, которым предстоит стать рабами, необходимыми для воплощения наших замыслов. Не алчность и не жадность владеют фюрером, его ведет желание хотя бы однажды выпустить на волю черные силы, таящиеся в человеке, дать им полную свободу. Теперь вам понятно, что при таком взгляде на мир Зло становится Добром?
Он поднял руку и, видимо, хотел ударить ладонью по столу. Но не ударил. Теперь его лицо тоже стало красным, как будто он пил вино, а не шалфей. Ему было трудно выдерживать устремленный на него презрительный взгляд голубых глаз; слишком очевидны были чувства Констанс, противостоявшие его собственным.
Констанс и Смиргел долго молчали, причем Констанс не сводила с немца пристального взгляда — пристального и одновременно отсутствующего, потому что, во-первых, не понимала цели его визита, а, во-вторых, была поражена и напугана столь страстной и откровенной верой в черные силы, во все эти нечестивые помыслы. Словно прочитав ее мысли, Смиргел сказал:
— Если у меня и есть сомнения в чем-либо, то лишь в выборе времени, тут мы просчитались, что и стало причиной великих тягот, выпавших нашим бойцам и технике. С моей точки зрения, сначала надо было покончить с коммунизмом — и все бы приветствовали это! А уж потом взяться за евреев, действуя более осмотрительно. Увы, что сделано то сделано, и надо идти до конца. Естественно, война отчасти игра случая. — Неожиданно он потянулся за портфелем и стал искать в нем документ среди множества фотокопий. — Tiens,
[166]
— произнес он, и французское слово прозвучало странно в его устах. — Я подумал, что это могло бы вас заинтересовать- наша разведка перехватила послание всем главам дипломатических миссий за рубежом, подписанное самим Черчиллем, как видите. В наше время лелеять какие-то иллюзии крайне опасно, вы не находите? Констанс не скрывала любопытства, беря документ в руки и поднося его к свету. Это был стандартный циркуляр Министерства иностранных дел, не зашифрованный, написанный en clair,
[167]
следовательно, не особенно секретный. Однако в тексте был безусловный энтузиазм, ибо он гласил: «К концу нынешнего года удача как будто совсем отвернулась от нас, судя по новостям с фронтов. Тем не менее, уверяю вас, и не без оснований, что нельзя терять оптимизм. Наконец-то мы видим нечто новое и очень важное. Впервые враг задумался об обороне; он накапливает силы в тылу, и это доказывает, что он предвидит будущее отступление. Возможно, историки назовут этот момент поворотным».
