«Ты, кажется, заглянул по дороге в берлинскую миссию, не так ли? Вполне естественно. Если ты внимательно следил за европейской политикой, для тебя не составит труда оценить масштабы происходящего, как и наши собственные трудности с новым твоим назначением. Так ведь?»
Он не любил слова «война». Слишком отдает театральщиной.
«При самом скверном стечении обстоятельств нам не придется больше выказывать привычной обеспокоенности в отношении Суэца, да, в общем-то, и в отношении всего арабского комплекса проблем. Но поскольку ты там бывал, я уж не стану делать вид, что без моих лекций самому тебе во всем не разобраться, ладно? Однако отчетов твоих мы будем ждать с интересом. Кроме того, ты ведь знаешь арабский».
«Какой там арабский, я его давно забыл».
«Стоп, — сказал Гранье, — не так громко. Не в последнюю очередь именно этому обстоятельству ты и обязан своим назначением. Сможешь быстро вспомнить язык?»
«Если мне дадут возможность использовать накопившиеся отпуска».
«Да, конечно. Тем более теперь, когда Комиссия приказала долго жить, нам придется получить сперва агреман и так далее. К тому же министр наверняка захочет по возвращении из Вашингтона лично ввести тебя в курс дела. А потом, как насчет инвеституры, ручку поцеловать и все такое? Хотя каждое назначение подобного рода мы рассматриваем как дело в высшей степени неотложное… ну, ты же не хуже меня знаешь этакую китайскую неторопливость кадровых перестановок в FO. — Он улыбнулся умной своей, чуть снисходительной улыбкой и закурил турецкую сигарету. — И я вовсе не считаю подобный метод ведения дел наихудшим; чем больше спешки, тем больше путаницы! Спешки больше, доверия меньше. В дипломатии ты волен предполагать, но располагать — никогда. Это и в самом деле, согласись, привилегия Бога. — Гранье был из тех католиков-жизнелюбов, для которых Бог — что-то вроде старейшего члена клуба, чьи поступки и мотивы обсуждению не подлежат. Он вздохнул и помолчал немного, а потом добавил: — Нет, нам таки придется расставить для тебя шахматишки поудобней. Не всякий счел бы Египет лакомым куском. Тем лучше для тебя».
Маунтолив представил себе — как развернул на столе — карту Египта: зеленый долгий становой хребет, пустыни по бокам, вихрится пыль магнитных аномалий городов и вер, затухая в хаосе песков и сухих степей; к северу Суэц, кесарево сечение, впустившее прежде всех сроков в эту страну Восток; затем опять неразбериха, причудливая география гор, гранитных глыб, садов, полей, разбросанных наугад, пунктирные линии границ… Метафора из области шахмат была вполне уместна. И в центре паутины — Каир. Он вздохнул, откланялся и вышел, не забыв заготовить по дороге иное выражение лица, подобающее при встрече с беднягой Кенилвортом.
Спускаясь неторопливо на первый этаж, навстречу почтительным взглядам швейцаров, он глянул на часы и заметил себе с тревогой, что опаздывает на целых десять минут. Оставалось только надеяться, что сей факт не будет сочтен преднамеренным жестом.
«Мистер Кенилворт звонил вниз дважды, сэр. Я сказал ему, где вы».
Маунтолив вздохнул свободней, направился к лестнице и, повернув на сей раз направо, миновав несколько стылых, ничем не пахнущих коридоров, добрался до нужного кабинета, где ждал его Кенилворт, постукивая стеклышком пенсне без оправы о массивный, правильной формы большой палец. Приветствия прозвучали с почти гротескной серьезностью, скрывшей — и весьма успешно — взаимную неприязнь.
«Дэвид, дорогой мой…»
А если, подумалось вдруг Маунтоливу, это антипатия чисто физическая? Двести фунтов откормленной, холеной человечины, этакий лоснящийся боров, да и сноб к тому же. Ранняя седина. В аккуратной манере его жирных, хорошо ухоженных пальцев держать ручку сквозила привычка начинающего вышивальщика — шерстью или мулине.
«Дэвид, дорогой мой!» — Они тепло обнялись. Все складки жира на большом Кенилвортовом теле осели разом, как только он поднялся. Плоть его словно вязали жгутом, крупным номером.
«Кенни, дорогой мой!» — с готовностью сказал Маунтолив и сам себе не понравился.
«Какие славные новости. Льщу себя надеждой, — Кенилворт примерил игривую масочку, — что на сей раз и я, пусть немного, пусть чуть-чуть, но кое-что для тебя сделал. То, что ты владеешь арабским, на шефа произвело неизгладимое впечатление, и напомнил ему о том твой покорный слуга! Что поделаешь — бумажная работа, хорошая память». — Он смущенно хихикнул и сел, подтолкнув предварительно Маунтолива к стулу.
Они немного поговорили о том о сем, наконец Кенилворт соединил на животе пальцы, став вдруг удивительно похожим на аквариумного сомика, и сказал:
«Но вернемся к нашим moutons
[23]
, дружище. Я подготовил для тебя все личные дела, просмотри их. Там все в порядке. Миссия очень сильная, сам увидишь, очень. Твой начальник канцелярии, Эррол, на мой взгляд, заслуживает всяческого доверия. Конечно, личные твои рекомендации мы примем во внимание. Ты проработаешь вопрос с кадрами и дашь мне знать, хорошо? О заме по контрактам подумай тоже. Я не знаю, имеет ли смысл говорить о пресс-атташе, покуда ты не освоишься с тамошними машинистками. Но ведь ты холостяк, кто-то же должен следить за твоей светской жизнью, а? Не думаю, чтобы твой третий секретарь многого стоил».
«Может, я прямо на месте во всем этом и разберусь?»
«Да-да, конечно. Мне просто хотелось помочь тебе устроиться там со всем возможным комфортом».
«Благодарю».
«Сам я намеревался произвести одну-единственную замену. Персуорден, первый политический».
«Персуорден?» — Маунтолив насторожился.
«Я его перевожу. Он положенное отработал, и ему там не очень, судя по всему, понравилось. Мне кажется, перемена места пойдет ему на пользу».
«Он сам просил о переводе?»
«Не так чтобы настаивал».
У Маунтолива где-то в области желудка образовалось маленькое пустое и холодное пространство. Он вынул мундштук — верный признак минутного замешательства, — вставил в него сигарету из серебряного Кенилвортова портсигара и откинулся назад, на спинку тяжелого старомодного стула.
«Есть какие-то иные причины? — спросил он осторожно. — Дело в том, что лично я предпочел бы оставить его, пусть на время».
И без того маленькие глазки Кенилворта сузились. Шея у него покраснела, но до кожи лица приступ раздражения пробиться не смог.
«Честно говоря, есть», — сказал он коротко.
«Объясни, пожалуйста».
«Эррол прислал на него телегу, весьма пространную, найдешь у себя в бумагах. И я тоже считаю, что его стоило бы перевести. Но, в конце концов, на контрактников никогда нельзя было положиться, как на кадровых. Конечно, бывают исключения. Я не говорю, что нашему приятелю нельзя доверять, — Боже упаси! Но позволю себе заметить — он чересчур упрям и самоуверен. Впрочем, soit!
[24]
Он ведь писатель, не так ли? — Кенилворт смирил вызванного было духа Персуордена короткой, чуть презрительной против воли улыбкой. — Там были постоянные трения с Эрролом. Видишь ли, после того как было подписано Соглашение и Высокую Комиссию мало-помалу разогнали, возникла огромная такая брешь, некий хиатус; все эти конторы, которые там с восемнадцатого года и работали на Комиссию, остались сиротами и не могут взять в толк, в каких же отношениях они с посольством. Тебе предстоит принять пару-тройку решений весьма радикальных. Там все вверх дном. Последние года полтора — полная приостановка жизнедеятельности; притом что все чем-то заняты — посольство без посла воюет со всей этой партизанской братией, которой очень не хочется надевать новую форму. Понимаешь? Будь твой Персуорден хоть трижды гений, но он себе нажил уйму врагов, и не только в составе миссии. Люди вроде Маскелина, к примеру, — он курирует тамошнюю армейскую разведку уже лет пять. Они друг другу буквально глотку перегрызть готовы».
