«Ну, вот мы и встретились».
Он резко шагнул назад, опустился на кнехт и, нащупав портсигар, одарил меня забытой роскошью французской сигареты. На нас обоих как будто напал ступор. Спички отсырели и зажигались раза с третьего. «Клеа собиралась прийти, — сказал он в конце концов, — но в последний момент струсила. Уехала в Каир. А Жюстин в Карме!» Затем, опустив голову, очень тихо: «Ты ведь обо всем этом знаешь, м?» Я кивнул, и он явно расслабился. «Ну, тем меньше объяснять. Я полчаса как со смены, думал, встречу вас, заодно и подброшу. Но, может быть…»
Но в этот самый момент к нам подошли солдаты и принялись требовать с нас документы и выспрашивать о цели нашего следования. Нессим занялся ребенком. Я выудил из багажа документы. Они изучали их долго и хмуро, впрочем не без некоторого участия на лицах, а после так же долго искали на длинном, многократно сложенном листе бумаги мое имя, чтобы сообщить мне, что я являюсь «англоговорящим беженцем» и «соотечественником» и, как таковой, обязан доложиться в консульстве. Мне выдали временный пропуск, и с этими новостями я вернулся обратно к Нессиму. «В общем, знаешь, я даже и рад, что все так вышло. Мне все равно нужно было заехать в те края забрать чемодан с городскими костюмами, я ведь там у них все и оставил… сколько же это было лет тому назад?»
«Лет сто, не меньше». — Он улыбнулся.
«Ну, и как бы нам все это устроить?»
Мы сели бок о бок покурить и подумать. Странно было слышать — и где? — все диалекты английского разом и согревало душу. Подошел с большим подносом какой-то щедрый капрал и оделил нас жестяными кружками с уникальным варевом, английским чаем, и большими ломтями намазанного маргарином хлеба. Чуть поодаль люди с носилками выносили из разбитого бомбами здания трупы и уходили с ними куда-то за сцену. Мы с жадностью накинулись на еду и вдруг почувствовали все, что нас слегка ведет. Наконец я сказал: «Послушай, а почему бы тебе не отправиться прямо домой с ней вместе? Я сяду прямо здесь, у доков, на трамвай и съезжу в консульство. Побреюсь. Пообедаю. А к вечеру буду в Карме, если ты вышлешь к броду лошадь».
«Прекрасно», — сказал он с некоторым облегчением, потом притянул к себе девочку и принялся шепотом, на ухо, разъяснять ей детали плана. Она не стала возражать, более того, перспектива отправиться куда-то на машине с ним вдвоем явно выглядела в ее глазах как подарок — и я ей был за это благодарен. С чувством некоторой ирреальности происходящего мы двинулись по скользкой гальке туда, где стояла его маленькая, с красным крестом машина, и Нессим вместе с девочкой забрался в кабину. Она улыбалась и хлопала в ладоши, и я помахал им вслед, радуясь, что все сошло так гладко. И все-таки как странно было остаться вот так, один на один с Городом, как потерпевший кораблекрушение на одном и том же — не в первый раз — знакомом рифе. «Знакомом» — вот уж воистину! Стоило мне выйти за пределы порта — и здесь все было по-прежнему. Маленький жестяной трамвай бежал по ржавым рельсам, визжа на поворотах, рыская по сторонам, и петлял, петлял по кривым здешним улочкам, по которым разбегались в разные стороны яркие образы, абсолютно завершенные по степени соответствия жестким стандартам памяти. Цирюльни с раздвижными занавесками у входа, перезвон разноцветных бусин, кафе и завсегдатаи, склонившиеся над жестяными столиками (у «Эль Баб» все та же облупленная стена и тот же самый столик, за которым мы когда-то неподвижно сидели, придавленные слитной тяжестью темно-голубых александрийских сумерек). Выжав сцепление, Нессим вдруг пристально взглянул на меня и сказал: «Дарли, ты очень изменился», — и я так и не понял, был то упрек или же похвала. Да, я изменился; я улыбнулся, глядя на облупленную арку «Эль Баб» и вспоминая кончиками пальцев тот доисторический поцелуй. И уклончиво блеснувший темный взгляд, ей достало печали и смелости сказать в тот раз правду: «О тех, кто возвращает нам нашу любовь, мы ничего не знаем и ничему у них не учимся». Слова обожгли тогда, будто медицинский спирт на открытую рану, но и очистили, оздоровили, как то вообще у правды принято. И, роясь в стародавних воспоминаниях другой, незанятой частью души, я увидел Город весь, сразу; Александрия снова развернулась передо мной, открылась во все стороны разом — в пленительном многообразии деталей, в дерзости цвета, в богатстве и нищете, в равной мере запредельных. Лавчонки, укрытые от солнца неровными рваными тентами, где в тени — изобилие товаров всех видов и форм: от живых перепелок до сотового меда и зеркалец на счастье. Груды великолепных фруктов, вдвойне великолепных оттого, что разложены они на больших листах цветной бумаги, против них вдвое более яркой: теплое золото апельсинов на малиновом и анилиново-красном фоне. Дымчатый переблеск металла в темных пещерах медников. Верблюжья упряжь в разноцветных кисточках. Кувшины и бирюзовые — от сглаза — бусины. И фоном, соединительной плотной тканью густое месиво толпы, рев радио в кафе, завывания — на всхлипе — уличных торговцев, брань беспризорников и вдалеке безумный вой плакальщиц, как раз пустившихся в очередной забег вослед телу какого-нибудь знатного шейха. А здесь, на авансцене, в полном осознании собственной уникальности прогуливаются, словно модели на подиуме, иссиня-черные, в белых тюрбанах эфиопы и бронзовые суданцы с пухлыми, угольного цвета губами, ливанцы цвета сплава олова со свинцом и бедуины с профилями мелких хищных птиц и вслед за ними нитью черных дорогих жемчужин стайки закутанных с головы до пят женщин, ночная восточная греза о сокрытом Рае, в который можно разве что мельком заглянуть через замочную скважину человечьего глаза. И шаткой походкой, цепляя вьюками за глиняные стены, с невероятной деликатностью опуская тяжелые, мягкие свои копыта в пыль, бредут по узким улочкам верблюды, навьюченные целыми стогами зеленого клевера. Мне почему-то вдруг вспомнился Скоби и его наставления относительно очередности приветствий: «Ты, главное, пойми: это вопрос формы. Они, если в плане вежливости, — так настоящие свои бритиша. Будешь ходить и кричать кому и как попало свое салаам алейкум, выставишь себя полным дураком. Человек на верблюде должен первым поздороваться с человеком на лошади, человек на лошади — с человеком на осле, человек на осле — с пешеходом, человек идущий — с человеком сидящим, маленькая компания — с большой компанией, младший по возрасту — со старшим по возрасту… У нас только в самых лучших школах тебя такому научат. А тут любой воришка впитывает эту науку с молоком матери. А теперь повторяй всю эту табель о рангах за мной!» Проще было вспомнить его монолог, чем столько времени спустя восстановить без помощи Скоби все эти тонкости. Я улыбнулся этой мысли и, глядя вокруг, начал выуживать из памяти одно за другим правила здешней вежливости. Весь кукольный театр египетского образа жизни был здесь, он никуда не делся, и каждая его фигурка мигом заняла положенное ей место: поливальщик улиц, писарь, плакальщица, шлюха, клерк, священник — не тронутые, судя по всему, ни временем, ни войной. Я глядел на них, и меня вдруг охватило щемящее чувство тоски, ибо все они давно уже стали частью мира прошлого. Я склонен к ностальгии, но в ней теперь проклюнулось новое свойство — отчужденность. (Скоби в минуты резкого прилива сил говаривал, бывало: «Выше нос, мой мальчик, выше нос, иной раз целая жизнь уходит на то, чтобы повзрослеть. Теперешним людям просто-напросто не хватает терпения. Моя мамаша ждала меня аж девять месяцев!» Так, мысли в сторону.)
