- ...проверь, что украдено - разобрала она, подойдя к княгине. - Да хорошо смотри, и не вздумай что-нибудь сам прикарманить! Мигом по глазам догадаюсь, ты меня знаешь.
- Слушаю-с, ваше сиятельство, - с поклоном отвечал мужик, к которому была обращена эта речь, и бросился выполнять поручение.
- Бог мой, Мария Андреевна, - воскликнула Аграфена Антоновна, заметив княжну, - а я совсем об вас позабыла! Вот неловкость-то какая! Прошу простить, однако у нас тут невесть что стряслось. Не знаю даже, что и думать. Не то ограбили нас, не то обокрали, не то... Ох, не знаю, не знаю!
- Но что произошло? - спросила Мария Андреевна, несколько удивленная непонятными речами княгини.
- Да ведь не знаю, как и сказать... Сама посмотри, матушка!
Без особенной охоты княжна заглянула в сарай. Ей потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к царившему там полумраку и начать различать очертания предметов. Когда это время прошло, она осмотрелась и почти сразу увидела то, что имела в виду Аграфена Антоновна. Княжна Мария сильно вздрогнула от неожиданности и с трудом подавила рванувшийся наружу крик.
Привалившись спиной к колесу открытой прогулочной коляски, мучительно скорчившись, поджав под себя ноги и обхватив обеими руками живот, полусидел какой-то человек, одетый так же, как и остальные дворовые князей Зеленских. Его открытые глаза поблескивали, отражая падавший из открытых ворот сарая свет, а по земляному полу вокруг него расплылось казавшееся в полумраке черным пятно.
Второй человек стоял лицом к княжне у противоположной стены. Марии Андреевне показалась неестественной его поза - опущенная голова, обвисшие плечи, полусогнутые колени и безвольно болтавшиеся руки, - но ее недоумение быстро прошло, когда она разглядела черенок вил, которыми этот человек, как жук булавкой, был приколот к дощатой стене.
С трудом сглотнув горькую слюну, которой вдруг наполнился рот, княжна перевела дыхание. Эти люди были, несомненно, мертвы, но не это поразило княжну настолько, что она едва не лишилась чувств. Было кое-что еще кое-что, на что пока что не обратила внимания княгиня Зеленская, но что сразу же поняла княжна Мария.
Оба мертвеца были ей хорошо знакомы; более того, она вдруг почувствовала, что знает, кто их убил.
Перед тем как покинуть сарай, княжна словно невзначай присела и, подняв что-то с земляного пола, быстрым движением спрятала свою находку в рукав.
* * *
Расставшись с Огинским, Лакассань первым делом посмотрел на часы. Времени у него еще было более чем достаточно; что же до идей, то в них он никогда не испытывал недостатка. Огинский был прав в одном: положение для него, Виктора Лакассаня, капитана гвардии императора Наполеона и личного порученца маршала Мюрата, складывалось довольно угрожающее. Лакассань брезгливо скривился, подумав, что впервые очутился в столь дурацкой ситуации, когда угроза исходила от каких-то дворовых мужиков, старого пьяницы графа и девчонки, которая была так молода, что даже не имела законного права самостоятельно распоряжаться своим собственным состоянием. Это было столь же смешно, сколь и оскорбительно, однако недооценивать опасность не стоило: вокруг его шеи действительно готова была затянуться крепкая петля. Ситуация требовала немедленных действий, а капитан Лакассань был не из тех, кто подолгу колеблется, взвешивая все "за" и "против". Он в совершенстве овладел умением плести интриги, но прибегал к этому искусству лишь тогда, когда поставленная цель оправдывала подобные средства. В остальных же случаях Лакассань отдавал предпочтение методам простым и даже вульгарным, поскольку они сплошь и рядом оказывались куда более действенными - разумеется, при умелом и, главное, решительном использовании.
Решительности Лакассаню было не занимать. Именно за это качество его так ценил Мюрат, сам обожавший лихие кавалерийские наскоки. Когда речь шла о жизни и смерти, капитан Лакассань всегда выбирал смерть, поскольку считал, что она честнее жизни. Смерть никогда не лгала, обманывая человека напрасными надеждами; она всегда выступала с открытым забралом, и тот, кто был храбр и лишен иллюзий, всегда мог рассчитывать одержать над нею верх в честном бою.
Помахивая тросточкой, внутри которой скрывался острый, как иголка, стальной клинок, Лакассань скорым шагом преодолел расстояние, отделявшее трактир от дома князя Зеленского. Он прошел мимо ворот и, быстро оглядевшись по сторонам, нырнул в узкий грязный переулок, главным достоинством коего было его полное безлюдье практически в любое время суток. Сюда выходили глухие заборы двух стоявших по соседству домов, и лишь изредка переулком проезжал со своей ароматной бочкой золотарь. Еще раз оглядевшись по сторонам, Лакассань взял в зубы трость и ловко перемахнул через высокий, в полтора человеческих роста, дощатый забор, отделявший двор Зеленских от переулка.
Мягко, по-кошачьи, приземлившись по ту сторону забора, он очутился в узкой, заросшей почерневшими лопухами щели между забором и бревенчатой стеной каретного сарая. В стене было прорезано узкое окошко, забранное запыленным стеклом. Привстав на цыпочки, Лакассань заглянул в сарай через это отверстие и, вглядевшись в полумрак, различил фигуру Степана, который возился у колеса прогулочной коляски, что-то такое там поправляя. Это была удача, на которую Лакассань, положа руку на сердце, даже не смел надеяться. Фортуна была к нему благосклонна, и, не желая испытывать терпение этой капризной дамы, француз тихонько постучал по стеклу рукояткой трости.
Степан поднял голову, всмотрелся в маячившее за пыльным стеклом лицо и, заметно вздрогнув, с видимой неохотой приблизился к окну. Уголок стекла был отбит, что позволяло Лакассаню говорить, не повышая голоса.
- Хотеть беседовать с ты, - сказал он тоном приказа. Степан в ответ лишь с покорностью вздохнул и опустил плечи: он был у француза в кулаке и отлично сознавал это. - Идти позвать сюда Прохор, я есть желать видеть он тоже. Ты есть один в этом сарай? Тогда помогать мне попасть внутрь.
Оказавшись с помощью Степана в благоухающей кожей и колесной мазью полутьме, Лакассань оправил свой туалет, пришедший в некоторый беспорядок в процессе упомянутого проникновения в сарай, оперся на тросточку и повторил свое распоряжение привести Прохора. Он не опасался, что мужики убегут или донесут на него своим хозяевам: они его, во-первых, боялись, а во-вторых, после уплаченной одному из них за доставку письма Багратиону суммы все время ждали от него новых подачек. Это были благоразумные, знающие толк в жизни, малопьющие мужики, из которых в иных условиях получились бы, возможно, недурные лавочники или купцы; оба складывали деньги под тюфяк в надежде когда-нибудь купить себе вольную и обзавестись собственным хозяйством. Француз платил щедро, так что, если бы не более чем реальная угроза угодить в Сибирь или в солдатчину, мужики, пожалуй, были бы даже рады служить ему.
Пока Степан бегал за Прохором, Лакассань немного посидел, удобно расположившись на набитых конским волосом кожаных подушках прогулочного ландо. Ландо у князя Зеленского было знатное - в таком не стыдно было бы проехаться хоть по Невскому проспекту, хоть по Елисейским полям. Лакассань несколько раз подпрыгнул на мягких подушках, забросил ногу на ногу и одобрительно хмыкнул, решив про себя, что непременно обзаведется такой же коляской, как только закончится эта война и будет подписан мир. Его немного беспокоило то обстоятельство, что, пока он прозябал в этой дыре, рискуя головой ради прихоти Мюрата, его товарищи по оружию занимались грабежами в Москве, где, как было доподлинно известно Лакассаню, остались неисчислимые богатства, - в том числе и множество таких же и даже лучших, чем эта, колясок и карет. Москва уже была разграблена и сожжена более чем наполовину, и перспектива поживиться там хоть чем-нибудь еще теперь казалась Лакассаню весьма сомнительной. Как это часто бывает с людьми, оказывающими непосредственное влияние на ход событий, он опоздал на дележ пирога, ради захвата которого не щадил жизни. Пирог целиком достался ничтожествам, которые растащили его по крошкам, истоптали и уничтожили, не оставив ничего тому, кто был достоин добычи более всех их, вместе взятых. Теперь ему оставалось рассчитывать только на щедрость Мюрата, который, впрочем, никогда не заставлял Лакассаня сожалеть о его преданности.
