"Как аукнется, так и откликнется", - подумал он по-русски, хватаясь за простреленную ногу. Сделанный практически вслепую выстрел по странной иронии судьбы поразил Лакассаня почти в то же место, куда был ранен его пулей Багратион.
В доме хлопали двери, раздавался дробный топот сбегавшихся на шум людей. Волоча простреленную ногу, Лакассань добрел до окна, ударился в него всем телом и в водопаде стекла и деревянных обломков вывалился наружу со второго этажа. Удар о землю был страшен, но он нашел в себе силы подняться - только для того, чтобы тут же быть сбитым с ног рухнувшим сверху тяжелым телом.
Лакассань упал, не успев даже выставить рук, которые могли бы смягчить удар. Если бы у него под ногами была булыжная мостовая, он бы непременно раскроил себе череп, но и того, что было, хватило вполне: ударившись головой о мокрую землю, Лакассань потерял сознание.
Человек, выпрыгнувший в окно вслед за ним, торопливо вскочил, наступив при этом на распростертого в грязи француза, и, прихрамывая, бросился к забору. Он подпрыгнул, поскреб ногами по скользким от сырости доскам, сорвался, подпрыгнул еще раз и повис на заборе животом. В это время из выбитого окна графской спальни прозвучал еще один выстрел. Пуля с глухим стуком ударилась в доски забора, и висевший на заборе человек, глухо пробормотав: "Пся крэв!", нырнул головой вперед во тьму, затоплявшую находившийся за забором переулок.
Вскоре оттуда донесся его крик, и сразу же вслед за тем раздался торопливый перестук копыт и громыхание колес удалявшегося в неизвестном направлении экипажа.
Глава 11
6 октября в сражении при Тарутине был наголову разбит возглавляемый Мюратом авангард французской армии. Сам Мюрат, прозванный баловнем судьбы, впервые за всю кампанию пролил здесь свою кровь, получив удар казачьей пикой в бедро и чудом избежав позорного плена. Сразу после этого французы в спешном порядке покинули Москву. Сие радостное известие распространилось с непостижимой скоростью и в одни сутки докатилось до захолустного уездного городишки, население которого все еще оплакивало прискорбную кончину находившегося здесь на излечении князя Багратиона и судачило по поводу французского шпиона Мерсье, захваченного при попытке убить предводителя местного дворянства графа Бухвостова.
Ликование было всеобщим. Граф Бухвостов, чей авторитет в обществе сильно возрос после того, как он собственноручно подстрелил забравшегося к нему в дом убийцу, во всеуслышание объявил о своем намерении дать бал, по пышности превосходящий все, что до сего дня видел город. Бал был назначен на ближайший четверг, и все общество начало с лихорадочным оживлением готовиться к этому радостному событию, после которого многие дворяне намеревались отправиться в первопрестольную, чтобы осмотреться на месте и узнать, что сталось с их покинутым на произвол судьбы движимым и недвижимым имуществом. Говорили, что Москва, хоть и сгорела, но все-таки не дотла, и каждый в глубине души надеялся, что уцелел именно его дом. Слухи ходили самые разнообразные, но общий настрой был приподнятым и возбужденным.
Впрочем, кое-кому из представителей уездного высшего света было не до ликования. В доме князя Аполлона Игнатьевича Зеленского, например, уже почти целую неделю царило уныние. Сделавшийся тихим и незаметным, князь круглые сутки отсиживался за запертой дверью своего кабинета, в то время как дом содрогался от раскатов могучего баса княгини Аграфены Антоновны, призывавшей все кары небесные на плешивую голову своего непутевого супруга. Даже княжны, в иное время не перестававшие сварливо ссориться, притихли и сделались почти незаметны. Одна лишь Ольга Аполлоновна, младшая дочь Аполлона Игнатьевича и Аграфены Антоновны, время от времени украдкой улыбалась, думая о своем женихе, блестящем гусарском поручике Кшиштофе Огинском, по недомыслию своему не понимая, что ее брак нынче находился под такой же угрозой, как и благополучие остальных членов семейства, и по той же самой причине. Дело же заключалось в том, что один из многочисленных кредиторов князя, потеряв, наконец, терпение, все-таки подал на него в суд, требуя вернуть ему долг и не желая более даже слышать об отсрочке. Князю грозила долговая тюрьма, а его жене и дочерям, в полном соответствии с предсказанием пана Кшиштофа Огинского, унизительная нищета, усугублявшаяся тем, что их московский дом сгорел вместе с оставшимся там имуществом.
Утром девятого октября княжна Мария Андреевна Вязмитинова получила от княгини Зеленской записку, в которой та слезно умоляла ее приехать, чтобы, по ее словам, "поговорить по душам". Записка эта заставила княжну нахмуриться: было совершенно ясно, что предстоящий "разговор по душам" неминуемо сведется к просьбе одолжить денег. Всю последнюю неделю княгиня была занята тем, что бегала по городу, донимая знакомых этой просьбой и везде встречая вежливый, но решительный отказ. Мария Андреевна не испытывала к Аграфене Антоновне никаких теплых чувств и была уверена, что та платит ей взаимностью. Уже одно то, что княгиня сочла возможным обратиться к ней в самую последнюю очередь, когда все остальные средства были перепробованы, решительно говорило в пользу такого предположения. К тому же, одолжить Зеленским деньги означало просто выбросить их на ветер. И, тем не менее, княжна испытывала сильнейшую неловкость, комкая в руке записку Аграфены Антоновны: деньги у нее были, и отказать человеку, который в них остро нуждался, казалось ей неудобным. Она поймала себя на том, что эта ситуация заставляет ее жалеть об отсутствии Мерсье: уж он-то быстро разложил бы все по полочкам! Собственно, раскладывать тут было особенно нечего; княжне просто не хватало всегдашней холодной решимости француза, который во всем руководствовался соображениями выгоды и целесообразности и частенько весьма ядовито прохаживался по поводу благотворительности и милосердия, единственным результатом коих, по его словам, было поддержание в бездельниках и глупцах убеждения, что можно прекрасно прожить за чужой счет.
Впрочем, с самим Мерсье тоже не все было ладно. Сразу же после памятного разговора с княжной, состоявшегося после убийства двух дворовых в доме Зеленских, Мерсье зачем-то забрался в дом графа Бухвостова, вооружившись при этом пистолетом и кинжалом, был ранен проснувшимся хозяином, неудачно выпрыгнул в окно и теперь находился в тюремном лазарете с простреленной ногой, лихорадкой и тяжелым сотрясением мозга. Он до сих пор не приходил в себя, хотя временами княжне начинало казаться, что Мерсье притворяется: уж очень незавидным было его теперешнее положение, чтобы стремиться к общению с окружающими.
Но более всего княжну озадачил вопрос, стоявший в постскриптуме присланной Аграфеной Антоновной записочки. Вот что значилось в постскриптуме: "P. S. Кстати, дорогая княжна, не известно ли Вам, куда столь поспешно, не попрощавшись даже со мною, исчез наш любезный поручик Огинский?"
"Любезный поручик" действительно съехал из трактира со всей возможной поспешностью, не попрощавшись ни с кем из знакомых и вдобавок задолжав трактирщику изрядную сумму денег за постой. Вызвано это было, прежде всего, неприятной историей, приключившейся с ним в доме графа Бухвостова в ту памятную ночь. Вернувшись к себе, пан Кшиштоф только раз глянул в зеркало и больше уж не решался туда смотреть: вся история его ночных похождений была живописнейшим образом отображена у него на лице, переливаясь там всеми цветами радуги. Он был уверен, что человек, с которым он схлестнулся в спальне графа, служил у Бухвостова телохранителем. В свете такой уверенности дальнейшая судьба пана Кшиштофа представлялась ему весьма незавидной. Позднее он узнал, что дрался с Лакассанем и что последний в бессознательном состоянии был схвачен дворовыми графа. Это не прибавило Огинскому оптимизма: Лакассань мог его выдать. Последней каплей стало известие о том, что против князя Зеленского возбуждено судебное дело. Услышав об этом, пан Кшиштоф окончательно уверился в том, что все его планы рухнули и что делать ему в этом захолустье более нечего. Об опекунстве над княжной Марией можно было забыть, а следовательно, его собственная свадьба с княжной Ольгой Зеленской представлялась отныне событием не только комическим, но и совершенно бесполезным.
