Когда мы трудились перестраивая дом, он в обеденный перерыв уходил в тень лимонного дерева, прихватив с собой еду и бутылку вина, и принимался рассказывать истории, которые действовали на остальных рабочих магически — в буквальном смысле слова. Никто не принимался за дело до тех пор, пока история не была досказана до конца, — так что в итоге мне пришлось наложить на его дар строгое вето. С той поры в обеденный перерыв он удалялся в тень того же самого дерева, состроив укоризненную мину, и принимался оттуда дразнить остальных рабочих, которые постоянно клянчили, чтобы он рассказал им еще что-нибудь:
— Ну, Михаэлис, ну пожалуйста, расскажи историю, а? Хотя бы коротенькую.
— А как же босс? — спрашивал он в ответ, с лукаво посверкивая глазами в мою сторону
— Босс все слышит, — отзывался я. — Через полчаса опять за работу.
— Ну совсем коротенькую, — умоляли они.
— Если вам удастся уговорить босса, — отвечал он, — то я расскажу вам прямо-таки анекдот, про одного англичанина, который приехал в нашу деревню, чтобы купить дом, и про одну вдову, которая строила ему глазки…
Дружный смех.
— Расскажи! Ну, расскажи, а? — продолжали упрашивать они; к тому же хитрец умудрялся заодно заинтриговать и меня, и я порой ловил себя на том, что заодно со всеми уговариваю его не ломаться.
— Вот это номер! — громыхал голос Михаэлиса. — Сперва босс запрещает мне рассказывать истории. А теперь ему самому историю подавай! И это при том, что он сам писатель и зарабатывает деньги тем, что пишет истории!
Вот этот самый Михаэлис и высился теперь передо мной этакой махиной, улыбаясь и положив руку на плечо Антемоса, бакалейщика, чей маленький магазинчик стоял у самого подножья горы — у него мне впоследствии придется покупать продукты и горючее. Это был довольно тучный молодой человек, имевший склонность выражаться несколько старомодно.
— С вашей помощью, сэр, я надеюсь обрасти кое-каким жирком. Моему магазину решительно необходим Достойный Покупатель, и вы прекрасно подходите на эту роль. А иначе — разве я смогу себе позволить в будущем году жениться?
— А как насчет приданого жены? — спросил я, и все вокруг покатились со смеху.
— Приданое он уже давно промотал, — сообщил Андреас.
Мой греческий по-прежнему очаровывал их сверх всякой меры — чему я не мог не удивляться. И в самом деле, все то время, что я прожил на Кипре, куда бы я не попал, тот факт, что я говорю по-гречески, воспринимался как явление совершенно уникальное. Людей это положительно завораживало. Почему, до сих пор не могу взять в толк. Многие правительственные чиновники-англичане знали язык лучше, чем я. Но стоило мне заговорить по-гречески, и все вокруг изумленно на меня таращились, так что в конце концов я начал чувствовать себя кем-то вроде Говорящего Мангуста.
Когда с формальностями первого знакомства было покончено, вся компания вместе со мной не спеша двинулась вверх по улице, чтобы взглянуть на дом, переговариваясь и пересмеиваясь на ходу. Я с удовольствием отметил, что с их точки зрения цену задом я заплатил вполне разумную. Сапожника, тем не менее, сочли дураком, из-за того что он не назначил цену вдвое выше и не стоял на своем. Новость о постройке водопровода уже успела стать достоянием гласности, и муктар согласился, что имея колонку чуть не у самых дверей, я всегда смогу набрать столько воды, сколько мне понадобится для домашних нужд. Дом от этого естественным образом вырастет в цене. А потом, когда сюда проведут еще и электричество, как это уже случилось в Лапитосе… цена поднимется снова.
Все эти новости грели душу, не меньше чем приветственные возгласы „Добро пожаловать“, которые то и дело неслись нам навстречу со старых резных крылечек и из окон, выходивших на мощеную булыжником улицу. В них слышалась самая что ни на есть непосредственная и бесхитростная радость — так что все мои сомнения разом улетучились, и единственное, чего я теперь опасался, так это что старый дом не оправдает возложенных ожиданий. Огромный ключ от наружной двери лежал у меня в нагрудном кармане, и вот теперь, под дружные приветственные клики, я извлек его на свет божий. Андреас выхватил его у меня из рук и, проворный как обезьянка, помчался вперед, чтобы открыть двери и подготовить дом к осмотру. У меня с плеча стащили рюкзак и водрузили его на могучее плечо Михаэлиса. Андреас Каллергис отобрал у меня книгу и бутыль с вином. У меня даже возникло ощущение, что если я не проявлю должной осмотрительности, меня самого, того и гляди, поднимут на руки и мигом втащат на крутой и каменистый склон: чтобы я, не приведи господи, не выбился из сил на последнем, особенно крутом участке подъема.
Но все встало на свои места — так намагниченная стрелка компаса, подрагивая, находит Полярную звезду, — как только я снова, в ярком свете солнца, увидел дом. Большая высокая прихожая была сумрачна и прохладна. Ни от телки, ни от ячменя не осталось и следа. Мы взобрались на балкон, будто на облако, только для того, чтобы увидеть, как у наших ног с крыши срывается стая белых голубей и рассыпается ровным строем в лазурном небе, мерцая инеем крыльев, как слишком рано взошедшие Плеяды. Мы выпили по стакану вина вперемешку с глотками бодрящего, свежего воздуха, пока Андреас Менас пересчитывал деревья, любовно и вдумчиво, так словно сам их посадил и дождался плодов.
— Посадишь лозу здесь и еще одну — там, — сказал он, оглаживая усы, — и через год весь балкон у тебя будет в тени. Зачем возиться с цементом?
Слово это он произнес на деревенский манер: „дзе-менн“. Тем временем Михаэлис осмотрел оба винных погреба и заявил, что места в них хватит, даже если мне придет в голову засунуть в каждый что-нибудь размером с верблюда. Андреас Каллергис сидел и что-то рисовал пальцем в пыли, выжидая, какие планы возникнут у меня относительно устройства дома.
Внизу на мостовой собралась небольшая толпа из детей и нескольких стариков. Галдеж стоял изрядный, и на таком густом patois, что я не понимал ни слова; но Михаэлис неодобрительно поцокал языком и с явным вызовом воззрился с высокого балкона на собравшуюся публику, а потом спросил, не буду ли я против, если он слегка окатит их всех водой.
— А в чем дело? — спросил я.
Судя по всему, мой вопрос поставил его в затруднительное положение.
— Опять этот человек, Мораис, мутит воду. Говорит тут всякое.
Мораис действительно произносил монолог — сердитым резким голосом. Общий смысл его речи сводился к следующему: „И вот если теперь дойдет до того, что эти свиньи начнут селиться в наших деревнях… Нам их и в качестве хозяев хватает выше головы…“ Я обратил внимание, что никакой моральной поддержки со стороны аудитории он не получал, хотя, казалось бы, большинство собравшихся должно было симпатизировать его взглядам. Выражение их лиц свидетельствовало о том, что подобного рода несдержанность воспринималась как дурной тон — поскольку посягала на железные законы гостеприимства.
— Спустись-ка ты вниз, — сказал Андреас Михаэлису, — и уйми его.
Но мне показалось, что сейчас самое время продемонстрировать мои собственные таланты. Я подолгу жил на самых что ни на есть заброшенных греческих островах и знал не понаслышке, как нужно вести себя при ссорах с местными жителями, — да и, в конце-то концов, Мораис вел себя точно так же, как вел бы себя на его месте шотландец или валлиец, столкнувшийся с непрошеным гостем, гнусным иностранцем. И, по большому счету, манеры киприотов, даже самые дурные, никак не могли сравниться с грубостью и тупостью, которые мне пришлось вытерпеть от шотландцев во время первого и последнего визита на северный огузок Британии. К тому же, мной овладел раж исследователя, и я решил узнать, действительно ли Мораис составляет исключение из правила, которое я когда-то сформулировал сам для себя, изучив греческий национальный характер; оно гласит: „Чтобы обезоружить грека, его достаточно обнять“.
