Юити цокнул язычком. В задумчивости он всегда так делал.
Перемены, произошедшие в Ясуко в тот момент, когда она открыла глаза, превозмогая крайнюю усталость, и обнаружила прямо перед собой лицо мужа, более всего поразили саму Ясуко.
Она уже взяла в привычку закрывать глаза и рисовать мысленно свои страдания в мельчайших подробностях, а затем открывать глаза и смотреть перед собой. Всегда возникала прекрасная и почти величественная картина. Сегодня утром, однако, это было совсем не то, что она видела прежде. Это было просто лицо одного юноши — в очертании лучей утреннего солнца, упавшего на уголок москитной сетки, создавалось впечатление, будто это неодушевленное глиняное изваяние.
Ясуко открыла банку с кофе и налила кипятка в белый фарфоровый кофейник. В движениях ее рук была какая-то бесчувственная расторопность, грусть не заставляла дрожать пальцы.
Спустя некоторое время Ясуко поставила перед Юити завтрак на большом серебряном подносе.
Это был вкуснейший завтрак для Юити. Сад еще занавешивали глубокие утренние тени. На белых выкрашенных перилах веранды ослепительно сияла роса. Молодые супруги молчаливо поглощали завтрак. Кэйко тихо спала. Больная мать еще не просыпалась.
— Доктор сказал, что маму следует отвезти в госпиталь сегодня днем. Мы ждали, пока ты вернешься, чтобы начать приготовления.
— Хорошо.
Юити пристально посмотрел в сад. Он сощурился, глядя на освещенные утренними лучами верхушки вечнозеленых деревьев. Когда с близкими людьми случается беда, это сближает супругов. Юити поддался иллюзии, что именно сейчас, когда мать расхворалась, он сможет вновь завладеть сердцем Ясуко, и пустил в ход свое обаяние, тривиальное для всех женатых мужчин.
— Как хорошо вдвоем, как мы сейчас, завтракать, не правда ли?
— Ага!
Ясуко улыбнулась. В ее улыбке было непроницаемое безразличие. Юити пришел в замешательство. У него покраснело от смущения лицо. Немного погодя удрученный юноша театрально изрек, возможно, самые ясные, мелодраматические, лицемерные и в то же время искренние и радушные слова признания, с которыми он никогда в жизни не обращался к женщине:
— В этой поездке я думал только о тебе. За последние дни нам всякого пришлось натерпеться, и я впервые почувствовал, что самый любимый человек — это ты!
Ясуко осталась невозмутимой. Она улыбнулась слегка, уклончиво. Она смотрела на движения его губ и не понимала его слов, будто кто-то другой на чужом языке говорил за толстой стеной из стекла.
Ясуко, однако, уже хладнокровно и твердо решила устроиться в этой жизни, воспитывать ребенка и никуда не уходить из дома Юити, пока не подурнеет от старости. Женская добродетель, рожденная из отчаяния, имеет такую силу, что никаким грехом не сбить ее с толку.
Ясуко покинула мир отчаяния, оставила его навсегда. Когда она жила в том мире, никакие улики не были властны над ее любовью. Черствость, резкие отказы, поздние возвращения домой, ночевки в чужих домах, тайны и даже нелюбовь к женщинам — все, чего она натерпелась от Юити, подметное письмо перед этими свидетельствами было для нее такой мелочью! Ясуко оставалась безмятежной, ибо жила уже по ту сторону своего мира.
И не по собственной воле покинула Ясуко этот мир. Уместней сказать, ее выдернули из него. Будучи слишком изнеженным мужем, Юити намеренно прибег к помощи госпожи Кабураги, чтобы вырвать жену из тихой вотчины ее пламенной любви, из этой прозрачной и нестесненной вотчины, где она жила до сих пор и где вообще не существовало ничего невозможного, и втащить ее в этот хаотический мир релятивистской любви. Отныне Ясуко окружали свидетельства этого релятивистского мира. Они были знакомы ей давно, уже стали близкими, они замыкали ее глухой стеной невозможности. Она справлялась со всем этим только одним способом — ничего не чувствовать, ничего не видеть, ничего не слышать.
Пока Юити был в поездке, Ясуко примеряла на себя житейскую мудрость этого нового мира, вынужденная в нем жить. Она не то чтобы смирилась со своей участью быть нелюбимой женщиной, а решительно приняла на себя эту долю. Как будто духовная немота и глухота завладели ею, с виду здравствующей.
Она подавала завтрак мужу в стильном фартуке в желтую клеточку.
— Еще кофе налить? — предложила она. Сказала без настойчивости.
Зазвонил звонок. Это звенел ручной колокольчик, стоявший у изголовья в комнате матери.
— Она уже проснулась, — сказала Ясуко.
Вдвоем вошли в комнату больной госпожи Минами. Ясуко отворила ставни.
— Давно вернулся? — спросила мать, не поднимая головы от подушки.
Юити увидел в ее лице смерть. Оно было отечным.
В этот год между 210 и 220 днями не было существенных тайфунов. Конечно, они приходили, но все краем миновали Токио, не причинив большого вреда ни ураганами, ни наводнениями.
Яитиро Кавада был весь в делах. С утра ходил в банк. После обеда присутствовал на конференции. На слете директоров обсуждали, как внедриться в торговую сеть конкурирующих компаний. В то же время он заключал сделки с электрической компанией и другими субподрядчиками. С дирекцией французской автомобильной компании, приехавшей в Японию, проводил переговоры о техническом соглашении, патентных правах и комиссионных. Вечерами, как правило, он развлекал своих банковских компаньонов в квартале гейш. Этим не ограничивалась его деятельность. Благодаря донесениям начальника отдела кадров, которого Кавада вызывал к себе периодически, он был в курсе событий и понял, что меры компании, направленные на срыв забастовки, провалились и профсоюзы подготавливают выступление.
Тик на правой щеке Кавады стал сильней. Это была единственная «лирическая» слабость в его внешнем облике, которая как-то угрожала ему. За фасадом его высокомерного германского лица с красивым носом, с четкой ложбинкой над верхней губой, с очками без оправы скрывалось чувственное сердце — оно кровоточило и стонало. Вечерами, перед тем как отойти ко сну, он перечитывал в постели страничку из сборника ранней поэзии Фридриха Гёльдерлина, украдкой заглядывая в томик, словно в порнографическую книжонку. «Ewig muss die liebste Liebe darben… — нараспев декламировал он последнюю строфу из стихотворения „К природе“. — Was wir lieben, ist ein Schatten nur»
[99]
.
— Он свободен! — простонал состоятельный холостяк в своей постели. — Только потому, что он юный и красивый, он думает, что имеет право плевать на меня.
Двуликая ревность, которая делает любовь стареющего гомосексуалиста невыносимой, возникла между Кавадой и его одинокой холостяцкой постелью. Возьмите ревность мужчины к его неверной женщине и присовокупите ревность увядающей женщины к молоденькой красивой девушке, и этот запутанный клубок чувственности соедините с умопомрачительной мыслью, что человек любит человека своего пола, и вы получите преумноженное, совершенно непростительное унижение в любви. Если оскорбление нанесено в любви женщиной, то вытерпеть его способен человек исключительный. Однако, кажется, ничто так не уязвляет самолюбия человека, подобного Каваде, как унижение в любви к мужчине, брошенное прямо в лицо.
