— Который час?
— Десять минут первого.
Кёко придвинула свое лицо близко к лицу Юити.
— Ты перевел мои часы назад?
Из уголков его губ выскользнула озорная улыбка.
— Угу.
Кёко не рассердилась.
— Ну что ж, еще не поздно. Я должна идти.
Юити стал серьезным.
— Уже уходишь?
— Да, я должна идти.
В гардеробной она сказала:
— На самом деле я так устала за сегодняшний день. Играла в теннис, гуляла, танцевала…
Кёко приподняла свои волосы и с помощью Юити скользнула в пальто. Затем, уже облаченная в пальто, она снова широким и нежным жестом расправила волосы. Резко закачались ее агатовые серьги того же цвета, что и платье.
Кёко собралась с духом. Вместе с Юити села в автомобиль и сама распорядилась, куда подъехать в Акасаке. По пути следования машины она вспоминала уличных проституток, расставивших свои сети у входа в ночной клуб для ловли заморских клиентов. В ее голове бултыхался всякий вздор.
«О боже! Какая безвкусица этот зеленый костюм! А этот крашеный брюнет! Его приплюснутый нос! И хуже всего эта вполне приличная женщина, не умеющая затягиваться сигаретой! Можно подумать, что именно так и наслаждаются сигаретой!»
Машина подъезжала к кварталу Акасака.
— Поверните налево, будьте любезны. А теперь прямо, — распоряжалась она.
В этот самый момент Юити, помалкивавший всю дорогу, заломил ей кисти рук, зарылся лицом в ее волосы и поцеловал в затылок. Кёко вдыхала тот же самый аромат помады, который часто заполнял ее мечты.
«Самое время покурить, — подумала Кёко. — Сейчас это было бы очень стильно».
Глаза ее были открыты. Она смотрела на огни снаружи; смотрела на облачное ночное небо. Вдруг она ощутила в себе эту странную силу прозрения: все для нее стало ничтожным и пустым. Еще один день закончился ничем. Только капризные, унылые воспоминания — томные, рваные и, возможно, основанные именно на ее слабом воображении — остались позади. Только повседневная рутина жизни, от которой волосы стоят дыбом и кровь сворачивается, — вот что осталось… Она провела пальчиками по бритому затылку юноши. Было что-то трепетно-пугающее в его шероховатой и теплой на ощупь коже.
Кёко закрыла глаза. Автомобиль подбрасывало на колдобинах. И грезилось, что у этой ухабистой дороги не будет конца.
Она открыла глаза и прошептала на ухо Юити с невероятной нежностью:
— Ну ладно, ты выиграл. Мы проедем мимо моего дома.
Глаза Юити радостно засияли.
— В Янагибаси, — мигом велел он водителю.
Визг колес разворачивающейся машины пронзил слух Кёко. Можно сказать, что это был радостный скрежет раскаяния.
Это опрометчивое решение сильно истощило Кёко. Утомление и опьянение так опутали ее по рукам и ногам, что ей пришлось немало побороться за то, чтобы не провалиться в сон. Она положила голову на плечо юноши и с умилением воображала себя коноплянкой или еще какой-нибудь птичкой, прикорнувшей на веточке. На входе в гостиницу с претенциозным названием «Счастливое предзнаменование» она сказала:
— Откуда тебе известно это место, милый?
Произнеся это, она почувствовала, что ноги ее онемели. Их повела по коридору горничная, пряча свое лицо за спиной Юити. Они шли по бесконечному зигзагообразному коридору, пока вдруг за углом не выросла лестница. Холод ночного коридора проникал сквозь носки и отрезвлял голову. Она едва ли могла стоять на ногах. Ей хотелось поскорее развалиться на постели.
Когда они вошли в комнату, Юити сказал:
— Отсюда видна река Сумидагава. Вон то здание — склад пивной компании.
Кёко не стала смотреть на речной пейзаж. Она хотела, чтобы все закончилось как можно скорее.
…Кёко Ходака проснулась в кромешной тьме.
Ничего не было видно. Дождевые ставни на окнах были закрыты, внутрь не проникал ни один лучик. Ее обнаженная грудь замерзла, поэтому она решила, что холод усилился. На ощупь поправила крепко накрахмаленный воротничок гостиничной пижамы — юката. Она просунула руку под нее. Под пижамой ничего не было. Она не помнила, когда разделась до последней нитки. Не помнила, когда облачилась в такую жесткую пижаму. Вот дела! Это была комната с видом на реку. Несомненно, она вошла сюда первой, сняла платье. Юити находился в это время за перегородкой. Вскоре все огни в соседней комнате были погашены. Юити вышел из темной комнаты и вошел в еще более темную. Кёко крепко зажмурила глаза. Все началось сказочно, и все закончилось забвением. Все закончилось неоспоримым совершенством.
И все то, что произошло после того, как в комнате погасили свет, вошло вместе с образом Юити в мысли Кёко, лежащей с закрытыми глазами; однако сейчас она не находила в себе отваги даже притронуться к настоящему Юити. Его образ стал воплощением радости. В нем сплавились незрелость и ум, молодость и мастерство, любовь и презрение, благочестие и святотатство. Сейчас ничто не могло приглушить чистейшей радости Кёко — ни малейшее раскаяние, ни чувство стыда, ни даже легкое похмелье… Потом она поискала руку Юити.
Ее рука притронулась к этой руке. Она была холодна. Выпирали кости. Рука была сухой, как древесная кора. Вены были выпуклыми и слегка пульсировали. Кёко вздрогнула и в страхе отдернула руку.
Он вдруг закашлялся в темноте. Это был затяжной, мрачный кашель. Болезненный кашель, волочившийся, как грязный спутанный хвост. Кашель как смерть. Кёко почувствовала прикосновение к себе холодной костлявой руки и едва не вскрикнула. У нее было такое чувство, будто она спала в одной постели со скелетом.
Она поднялась, чтобы включить свет — ведь где-то у изголовья должен был находиться светильник. Это оказался бумажный фонарик. Он стоял поодаль от постели, в углу комнаты. Она зажгла фонарик и обнаружила на подушке рядом со своим опустевшим местом лицо старого мужчины.
Грязный кашель прекратился. Сюнсукэ открыл глаза, будто ослепленный.
— Выключи! Очень ярко, — сказал он.
После чего закрыл глаза и отвернулся от света.
Кёко ничего не соображала. Постояла. Она прошла за изголовье Сюнсукэ, чтобы поискать в корзине свою одежду. Пока она одевалась, старик хитро молчал, притворяясь спящим. И когда понял, что она собралась уходить, спросил:
— Ты уже все, уходишь?
Женщина промолчала.
— Ну подожди же!
Накидывая на себя ватное кимоно, он пытался удержать женщину. Все же Кёко не послушала его и пошла к выходу.
— Постой, пожалуйста! Сейчас уходить нет никакой надобности!
— Я ухожу! Я закричу, если будешь меня удерживать.
— Ну, давай! У тебя не хватит мужества закричать.
