— Ну, если так, господин Кавада, то в чем же заключается юмор?
Кавада чуть склонил свою ни перед чем не склоняющуюся голову:
— Я должен беречь себя от всего смехотворного…
Сюнсукэ рассмеялся, услышав такой ответ. Казалось, что его безудержный смех перелетел через волны и достиг ушей Юити. Юноша промчался вдоль скал и показался на краешке мыса поблизости от яхты.
Компания поплыла под парусами до Морито, затем направилась вдоль побережья назад к Абудзуру, где они пересели в автомобиль и поехали на ужин в отель «Кайхин» в Дзуси. Это был маленький летний курорт. До недавнего времени этот курорт, реквизированный государством, целиком заполняли частные судовладельцы из яхт-клубов и американские экскурсанты. С нынешнего лета курорт был освобожден от реквизиции, убрали изгородь, долгое время вызывавшую недовольство, и побережье перед отелем было открыто для публики.
Был вечер, когда они прибыли в отель. На зеленой лужайке в саду было выставлено пять-шесть круглых столиков со стульями. Цветастые пляжные зонтики при каждом столике были сложены и напоминали кипарисы. На побережье было еще скудновато. Громкоговоритель на рекламном киоске жевательной резинки «R…» крикливо разрывался популярной песенкой. В промежутках между рекламой тот же голос с прежним задором повторял объявление о потерявшемся ребенке: «Мы нашли ребенка! Мы нашли ребенка! Мальчика около трех лет с именем Кэндзи на морской фуражке. Просим тех, кто его знает, обращаться в киоск жевательной резинки „R…“ под громкоговорителем!»
Когда трое мужчин закончили ужин, их столик на лужайке окутало сумерками. Отдыхающие разом покинули берег, громкоговоритель умолк; шум волн стал громче. Кавада поднялся из-за стола. Возникло молчание, которое стало уже привычным для обоих оставшихся. Сюнсукэ заговорил первым:
— Ты изменился.
— Разве?
— Точно изменился. Это пугает меня. У меня было такое предчувствие. Я предчувствовал, что однажды должен наступить день, когда ты перестанешь быть самим собой. Поскольку ты будто радий. Как радиоактивный элемент. Я боялся этого давно. Однако в тебе еще что-то осталось от тебя прежнего. Именно сейчас, я думаю, нам следовало бы расстаться…
Слово «расстаться» вызвало у юноши усмешку.
— Вы сказали «расстаться»? Вы так говорите, сэнсэй, будто до сих пор между нами что-то было.
— Конечно, между нами что-то было. Разве ты сомневаешься?
— Я понял вас в бульварном смысле этого слова.
— Вот именно! В прежнее время тебе бы и в голову не пришло такое толкование.
— Ну, в таком случае я позволю себе помолчать…
Юити не осознавал, какое давнее заблуждение и какая глубокая решимость скрывались в равнодушных словах старого писателя. В темноте послышался тяжелый вздох Сюнсукэ.
И на самом деле Сюнсукэ Хиноки попал в глубокую ловушку заблуждения, созданную его собственным умом. В иллюзии его имелась как бездонная пропасть, так и бескрайняя перспектива. Будь он молодым, он исцелился бы от своих заблуждений очень скоро. Однако по старости лет Сюнсукэ уже сомневался в ценности своего прозрения. Исцелиться — не значит ли это впасть в еще более глубокое заблуждение? Ради чего и отчего мы все желаем этого пробуждения? Раз человеческая жизнь иллюзорна, то не в том ли заключается наивысшая мудрость пробуждения, чтобы создавать системные, логические рукотворные заблуждения из клубка запутанных, неподвластных, строптивых заблуждений? Сейчас здоровье Сюнсукэ поддерживала именно его воля к не-пробуждению, его воля к не-выздоровлению.
Его любовь к Юити была из этого разряда заблуждений. Он страдал, он мучился. В нем сейчас боролась общеизвестная ирония — по отношению к формальной красоте его произведений, к смятению и духовному страданию, растраченному ради того, чтобы обрести спокойствие, а также ирония по отношению к тому, что только благодаря этому спокойствию можно достичь в конечном итоге абсолютного признания этого смятения и страдания. Благодаря тому, что он твердо придерживался изначально выбранного им курса, он имел возможность и право признания. Если в любви отнималось это право на признание, то такая любовь без признания для него, как человека искусства, просто-напросто не существовала.
На острый взгляд Сюнсукэ, эта опасная склонность прослеживалась в преображении Юити.
— Как бы то ни было, но это очень горько, — прорезался из темноты сипловатый голос Сюнсукэ. — Это настолько горестно, что мне не найти слов… Я думаю, Ютян, что нам было бы лучше пока не встречаться. До сих пор ты увиливал от встреч со мной под тем или иным предлогом. Это значит, что ты не хотел видеть меня. Теперь настал мой черед не встречаться с тобой. Если возникнет необходимость, если у тебя появится настоятельная потребность в этом, то я, конечно, буду рад свидеться с тобой. Я уверен, что в настоящее время у тебя нет такой необходимости…
— Нет.
— Я был в этом уверен, однако…
Рука Сюнсукэ прикоснулась к руке Юити, лежащей на подлокотнике. В разгар лета его рука была жутко холодной.
— Ну, в любом случае до поры до времени мы не будем встречаться.
— Как желаете, так и сделаем, учитель…
Далеко в море замигали огни рыбачьих лодок. Двое мужчин вновь впали в привычное тягостное молчание, будто им уже не представится такого случая.
В темноте замаячила желтая рубаха Кавады, впереди него вышагивал мальчик-прислуга, весь в белом, с пивом и стаканами на серебряном подносе. Сюнсукэ напустил на себя беззаботный вид. Когда Кавада стал вспоминать их прежний разговор, Сюнсукэ ответствовал ему с радостным сарказмом. Казалось, что их сомнительному диспуту не будет конца, но немного погодя прохлада усилилась и все трое отправились в фойе гостиницы.
Кавада и Юити решили провести эту ночь в отеле. Кавада предложил Сюнсукэ тоже заночевать в забронированном для него отдельном номере, но он категорично отверг это любезное предложение. Тогда ничего не оставалось, как приказать шоферу отвезти Сюнсукэ в Токио. В автомобиле у старого писателя ужасно разболелось колено, укутанное верблюжьим пледом. Удивленный его стенаниями шофер притормозил машину. Сюнсукэ сказал, чтобы он не беспокоился и ехал дальше. Он вынул из внутреннего кармана свои таблетки, препарат павинал с морфином, и проглотил. От медикаментов его стало клонить в сон, однако душевная боль старого писателя тоже понемногу унялась. Он уже ни о чем не думал, его ум был занят только бессмысленным исчислением дорожных фонарей. В памяти его негеройского сердца всплыла странная история о Наполеоне, который во время марша, сидя верхом на лошади, только и знал, что считал окна в придорожных домах.
Глава двадцать седьмая
ИНТЕРМЕЦЦО
Минору Ватанабэ было семнадцать лет. Правильное округлое беленькое личико с кроткими глазами и тонкими бровями, с неизменными ямочками на щеках и красивой улыбкой. Он был студентом второго курса школы высшей ступени по новой системе образования. В один из очередных страшных воздушных налетов в последний год войны, десятого марта, сгорел дотла их семейный продуктовый магазин в нижнем городе. Его родители и младшая сестра погибли, только Минору выжил; его приютили родственники из Сэтагая. Глава семейства служил мелким чиновником в Министерстве народного благосостояния. Нельзя сказать, что родственники жили зажиточно, поэтому им было нелегко прокормить еще один рот.
