Собрались потихоньку и остальные и отправились помянуть географа в квартирку, где мама Юлия уже расставляла на столе салаты. Так и закончились эти похороны.
Могилу эту мало кто навещает, но иногда заходят и оставляют сухие цветы.
Пожалуй, здесь можно добавить только одно. Как-то, через неделю или месяц, на кладбище пришла женщина. Тонкой поступью она подошла к проросшей уже свежей травой могиле бабушки Аркадии. Там одетая в шелковые шаровары и шелковую сиреневую блузку и подпоясанная цветным поясом китаянка постояла, глядя на разложенные кем-то на могилке сухие фрукты – несколько сморщенных слив и курагу. Потом, мягко и неслышно переступая маленькими, обутыми в кожаные тапочки ступнями, женщина пришла к Арсению Полозкову. Возле черного камня она долго стояла. Чуть поджав одну ногу и сложив руки, она поклонилась могиле и застыла. И, если б вы увидели ее в эту минуту, то поняли бы, что это совсем не аспирантка университета, и не офицер разведки, и даже не женщина стоит перед плохо знакомым ей географом – это какая-то стремительная птица, журавль или аист, парит в прозрачном вечереющем небе над землей, укрытой цветущим миндалем, и оглашает увиденный мир тревожным и печальным криком.
* * *
Чем кончилась эта история – никто не знает.
Может, взвилась над соборной площадью неровная туча черных птиц, ворон или галок, и, трепыхая и качая тяжелыми крыльями, распалась на сгустки, комья и перья, планирующие парашютами вниз. Прямо с небес – возле огромных старых вязов и тополей, рядом с белым домом падали уставшие от жизни пернатые. И почти все сдохли, дергая лапками и кивая головами. По городу пошла ужасная весть – птичья болезнь посетила эти благодатные края. Но скоро узналось, и было объявлено, что потрава и извлечение птиц из обихода осуществлены как раз для защиты населения. Окрестные дворники безбоязненно мели тушки в кучи и сгружали в специальные пластмассовые мешки.
А потом еще, завершая историю, один хлопчик, простой бузотер или натуралист, запустил камешками, метя в уток, в воду городского пруда, но тут же, изрядно струхнув, смылся, как смывается ливнем плевок. Потому что вода, как никогда, беззвучно стала эти камешки глотать, не пуская наружу при том ни пузырей, ни обычных кругов. Видали!
Так что история эта уперлась и не захотела уходить из города. Сказки, сплетни и побасенки вообще упрямы, и чтоб вытолкать их со света божия, ныжны сказочки еще толще.
К этому времени по городу, а особенно по значимой его части – разного ранга причастным к судьбам и ответственным даже за всякую чепуху, вроде электричества, – поползли разные слухи. Знаете, в наших весях что ни скажи, тут же обрастет небылицами, и охочие до сплетен скучающие на несложной службе деятели так скоро отрастят из мелких фактов огромные сказки, что не успеешь поверить.
Рассказывали, приглуша голос, что подводные копатели, шуруя бреднями, отыскали на дне реки в гнилом затоне возле порта, где Дом умственных инвалидов, огромный древний городище с улицами и подводными парками, прародитель нынешнего, и что там нашли много вполне пригодных для обитания жилищ, исправных керогазов, разной одежи, входящей теперь в моду, и даже встретили ловкие аквалангисты нескольких приспособившихся сносно жить в холодной воде жителей – водяных и вурдалаков. Хотя за это рассказывающие и не ручались. А другие люди уже не шепотом, громко спорили, что губернатор не запретил распостранять в народе вранье только потому, что помер и похоронен. На что не чуждые выдумок, хохоча над наивностью первых, сообщали, что вместо губернатора положен в роскошной дубовой гробнице совсем другой, маленький и уместившийся там в уголке, какой-то или военрук, или ученый-ботаник, вовремя преставившийся и подвернувшийся. А настоящий то большой и массивный человек губернатор прекрасно жив и, называясь то Петром четвертым, то Лжедмитрием пятым, бродит по окрестным селам и аулам, продавая недорого старинные парчу и простоквашу, а встретив изредка христианина, крестит попавшегося неправильным перстом.
Кроме того, отчетливо циркулировал ласкающий ухо слух, что исполняя последнюю волю ушедшего сгинувшего губернатора, хозяин заводов Бодяев повесился в зарубежном замке на красном непионерском галстуке, устыдившись своего морального облика, и завещал хозяину порта Усамову кое-какие денежки, чтобы Усамов вскладчину с висельником снес в центре города трущобы и инвестировал в розовый город. Ясно уже люди в этих трущобах объясняли фомам неверующим, что видели их родственники чертеж розового квартала в белом доме, и что каждый седьмой, – или семнадцатый? – получат там хоромы. Возникали промеж соседей даже небольшие споры, до хрипоты и рукоприкладства, кто седьмой, а кто уже точно восьмой. Но и тех, не попадающих в хоромы, ждала, де, завидная судьбина. Их всех снарядят и отправят по обмену аборигенами в Канадские соединенные штаты, откуда взамен поступит уже готовое мороженное мясо без кости, которое плотнее складировать.
Слухи все эти были густые и веские, общие на весь город, и, когда на "красном мотальщике и чесальщице" выдали вдруг за два месяца зарплату, стало ясно, что вся болтовня истинная и окончательная правда.
Плыли однако по городу и области и частные, маленькие суждения и домыслы, пригодные для небольших, спаянных дружбой, пьянством и картежной игрой коллективов. В основном слухи касались монумента и его судьбы. Но были и другие мелкие слухи: де на берегу у реки в районе порта нашли сброшенное снаряжение подводного ныряльщика-диверсанта – ласты, маску и специальный скафандр с баллонами вместо кислородных подушек. Сначала решили, что вражеский ныряльщик решил взорвать порт с усевшимся там до бесконечности Усамовым, или разнести в клочья прекрасный монумент, городскую красу. Но вскоре успокоились, и лишь адвокат господин Павлов вдруг заявил в карточной компании – а, де, географ то Полозков жив!
Мол, его ловкая аквалангистка вытянула на грязный берег, где кончаются баржи, и сделала с ним искусственное дыхание, вдувая насыщенный французскими духами "Пуазон" воздух из крашеных светлой помадой губ в губы, а также тискала его в безумных объятиях, выдавливая из легких тяжелую воду. Но Павлову никто уже даже в этой компании мелких шулеров не верил. Во-первых, он отошел от дел и лишь изредка выезжал в столицы, возвращаясь, набитый деньгами, и страшно оглядываясь, не ввязались ли за ним тащится злые ребята с окраин. Далее: он попивал. И, наконец, стал часто говаривать такую дикость и ересь, которую нельзя было оценить, что заговаривается.
Но посудите, однако, и сами. Водолазы, опытные волки глубин, шуровали две недели и ни черта не нашли, кроме неопознанного объекта, а какая-то девица с губами все исправила. Однако, после короткого, как и во всех наших местах, лета Павлов выступил с ошарашивающим заявлением.
– Еду я по морю на сво…на снятом катере, – крикнул он, – в траверзе острова Крк.
Но вовсе не это заявление повергло карточную компанию в шок. Ведь почти здесь у каждого не самого в этом городе бедняка имелась какая-никакая лодка, яхточка или кораблик, чтоб гонять по морю или океану. Поразило следовавшее далее.
– И вижу! – воскликнул тут адвокат, хлебнув из бокала. – Прет на меня лодка. Здоровенная белая дура. Куда! – ору я. Сам я стоял на палубе с рюмочкой доброго старого коньяку, и бутылка нежилась возле моих ног. Чуть ли не борт в борт сошлись наши лодки. Как раз я еле уговорил этого своего бойфренда, черт, затя почти, Воробья этого настырного из настырной газеты, покататься вместе с дурой Клодеткой месяцок со мной по лазурным нивам братской Хорватии. Тот и стоял у руля, и не даст соврать.
