– Погостить? – Он аж выпустил из рук самогон, отчего тот свалился обратно в погреб и с грохотом разбился. В нос шибанула струя жуткого сивушного зловония.
Курилов втянул ее ноздрями и едва не последовал на двор вслед за Докукиным.
– Д-да, ты права, – протянул он. – Это пить нельзя. Ладно… пойдем собираться.
– Погоди, – остановила его я, потому что он повернулся ко мне правым боком, и я ясно увидела на его шее, плече и предплечье четкие следы нескольких укусов. – Эт-та еще что такое?
Он опустил глаза и окинул подозрительные следы на своей коже коротким взглядом. Его лицо приобрело лукавое, откровенно насмешливое выражение.
– А-а, это? Это кто-то из нас двоих творил пьяные безобразия, включающие грязные домогательства и тотальную моральную нечистоплотность.
И, не дав мне сказать ни слова в ответ на эту возмутительную тираду, он развернулся и пошел в дом.
* * *
Докукина уложили на заднее сиденье «Ауди», сочтя, что оставлять его в Заречном одного по меньшей мере неблагоразумно, и поехали прочь из этого жуткого поселка, едва не сведшего нас с ума в эту невероятную, феерическую и необъяснимую ночь.
– Если бы кто приехал сегодня часика эдак в два ночи… бери нас тепленькими – не хочу, – сказал Курилов.
– Да уж, перепились с испугу, как свиньи, – поддержала я. – Хотя неизвестно, было бы нам лучше, если бы ничего не пили.
– А вот теперь нам нужно очень серьезно поговорить, Женечка, – проговорил Костя. – Первоначально я подумал, что этот твой Ханыкин…
– Докукин.
– …что этот твой Докукин – просто психопат. Инфантильный болван, заработавшийся в своем институте до маразма и глюков. Но теперь… теперь я думаю, что во многом он говорил правду. А сейчас, прежде чем мы будем думать, что со всем этим делать… а я этого не оставлю, потому как меня тут вчера ночью усуслило так, что в жизни ничего подобного не было… так вот, перед этим я должен показать тебе кое-что. Если, конечно, я не совсем выжил из ума. Смотри, – он приоткрыл окно, и свежий волжский ветер весело ворвался в салон машины, – смотри, вон оно, затопленное кладбище. Вот вчера я туда случайно заехал, когда искал дом этого самого… Макакина.
– Так это там ты вчера стрелял? Я так и думала… но не хотела верить.
– Да. Вон там.
Мы вышли из машины и направились к небольшой обветшалой часовенке, на которую Курилов смотрел с каким-то досадным недоумением.
– Это что… вот этот сарайчик и есть вчерашняя… вчерашняя часовня? – пробормотал он и, ускорив шаг, оторвался от меня метров на пять: я отстала, потому как то и дело проваливалась в лужицы, сильно тормозившие ход, но, как ни странно, не доставлявшие ни малейшего дискомфорта.
И вдруг Курилов остановился, словно натолкнулся на невидимую стену.
– Чер-р-рт! – сдавленно процедил он сквозь зубы.
– Что там, Костя? – спросила я, чувствуя, как упруго перехватывает дыхание.
Он не ответил.
Я подошла и выглянула из-за его плеча.
На земле лежала собака. Голова ее была залита кровью, передняя лапа, если судить по тому, как неестественно она была подломлена, – перебита.
Но все дело в том, какая именно это была собака.
Это была обычная дворняжка, вероятно, бродячая, если судить по впалым изодранным бокам и вислой, клочками, грязной шерсти.
Но – обычная.
Курилов присел на корточки возле трупа застреленного им животного и, схватившись за голову обеими руками, сдавленно простонал:
– Господи… да что же тут такое?
– И это вовсе не собака Баскервиллей, – грустно проговорила я – и вдруг услышала за спиной чьи-то приближающиеся шаги и шумное, хриплое дыхание.
Я выхватила пистолет и, резко обернувшись, вскинула его на того, кто приближался к нам.
Это был пожилой, бедно одетый мужчина с морщинистым лицом, усеянным коричневыми пигментными пятнами, с вислыми щеками и редкими, через один, желтыми зубами.
И на этом непрезентабельном лице особенно ярко выделялись молодые светло-синие глаза.
– Чаво это? – проговорил он, недоуменно посмотрев на пистолет в моих руках, и я даже на таком расстоянии почувствовала волну сильнейшего сивушно-папиросного перегара. – Ты это, дочка, убери, ни к чему тут нам.
Я опустила пистолет.
– Ково это? – невнятно проговорил старик и, подойдя ближе, взглянул на все так же сидящего на корточках Курилова и труп собаки рядом с ним. – А-а-а… Ваську кто-то ухлопал… а-ат, сволычи, кряста на их нет.
– Васька? – отчего-то слабо улыбнувшись, откликнулась я. – Так ведь это ж кошачье имя. Собак надо называть как-нибудь по-другому: Рекс там, Милорд… ну, Бобик или Шарик, на худой конец.
– А мне шо кот, шо собак – один кер, – отозвался старик. – Животная, она и есть животная. Бродют тут… кто ж это его так… ухайдокал?
Никто не ответил. Старик, не дожидаясь, пока мы что-нибудь скажем, продолжал:
– Да, жись тут пошла не сахер медовый. То один помрет, то второй. И говорят-то все дурное… что будто нечистый на промысел вышел. – Старик не спеша вынул из кармана телогрейки мятую пачку «Беломора», достал папиросу и, помяв ее узловатыми, похожими на корни дерева пальцами, сунул в рот и продолжал:
– А надысь приехал ко мне, стало быть, племяш… Димка. Он у мене легавый… ментяра короткошерстный… Хм… где тама, стало быть, енти спички завалились, едри твою в дышло…
При словах «Димка» и «легавый» Курилов поднял голову и пристально посмотрел на старика.
– А-а, вот они… – Старикан прикурил и, пустив мне в лицо облако едкого дыма, продолжал:
– Так вот, Димка мне и сказал: дядько Кузьмич, самогон пьешь? Пью, говорю, как его, родимого, не пить, коли сам же и гоню. Вот и пей, грит, а то у вас просто эпидемия какая-то… все непьющие вымирать стали… сначала Марь Андреева, котора, стало быть, Житинкина, перекинулась… руки себе топорьем посбивала. Потом Федотов, Дормидонтыч… он самогон из принципа не пьет… ветерант. Он в котельной работал, стало быть… сегодни, грит Димка, ишшо один докудахталсси… колом себя проткнул. Ночью. Только вечор нашли. Сам проткнулси.
Курилов медленно вставал с земли и отряхивал с колен грязь.
– Погоди, – произнес он, – то есть ты, значит, Кузьмич и есть?
– Ну да.
– Сторож с водокачки?
– И с водокачки я… и за могилами присматриваю… и первач продаю, кому нада… а что, если человек хороший… водка-ть… она нынче не укупишь, – бормотал Кузьмич.
– Вы хотите сказать, что тут пьют решительно все? – подчиняясь неожиданно вспыхнувшей у меня мысли, проговорила я. – Все жители?
