– Минут через пятнадцать.
– Хорошо.
Щелчок, и разговор обрывается, в трубке тишина. Я вздыхаю и нажимаю «отбой». Смотрю на Гевина, тот ухмыляется:
– Похоже, она само совершенство.
– О да.
«Наблюдательный парень!»
Через двадцать минут Гевин, неся мою сумку, сопровождает меня по длинной извилистой, хорошо освещенной дорожке к парадной двери дома моей матери. Я останавливаюсь на ведущей к крыльцу лестнице и вздыхаю, бросаю взгляд влево, на Гевина. Он осматривает дом, затейливую кирпичную кладку, бессчетные окна, дорогой медный молоток, украшающий массивную деревянную дверь.
– Это будет интересно.
Я улыбаюсь:
– Ты себе даже не представляешь!
Стучу.
Несколько секунд, и дверь открывается. На пороге стоит мать в дорогом шелковом халате, всем своим видом – от аккуратно уложенных (да, даже среди ночи) соболиных волос и пронзительных голубых глаз и до скрещенных на груди тонких рук – выражая неодобрение. Естественно, выглядит она ровно так же, как два года назад, когда я видела ее в последний раз. Она почти всегда что-нибудь не одобряет. И почти не меняется внешне, все в том же возрасте. Нет сомнений, она тратит тысячи долларов на консерванты. Так что когда-нибудь мы с ней сравняемся.
«Интересно, не добавляют ли в ночные кремы формальдегид», – лениво размышляю я, разглядывая ее гладкую, подтянутую кожу.
– Привет, мам. Извини, что разбудили.
Она отступает вглубь дома и пропускает нас в фойе.
– Не так уж сильно ты сожалеешь, как я вижу.
Подавляю желание возмущенно выкатить глаза. Моя мать не из тех, кто оставляет досадные мелочи без внимания. Если у нее в голове засядет какая-нибудь ерунда, незначительная оплошность, она зацепится за нее и не успокоится, пока не превратит все вокруг в кровавое месиво.
– Полагаю, ты права, – примирительно соглашаюсь я. – Мы тебя не будем тут держать. Это Гевин. Я провожу его в одну из гостевых комнат. А сама займу другую. Ты даже не заметишь, что мы в доме.
Она хмыкает и закрывает за нами дверь.
– Тебе известны правила, – наставительным тоном произносит мать и в упор смотрит на Гевина.
– Известны, но я же сказала тебе, что он всего лишь друг, мама.
– Я знаю, что ты это сказала.
На этот раз я выкатываю глаза.
– Отлично, увидимся утром. Спокойной ночи.
Я беру Гевина за руку и тащу его вперед.
* * *
Хоть я и устала безумно, но уснуть – большая проблема. Все мысли – о том, что я сегодня не сказала, чего не сделала, чем не насладилась из-за страха и неспособности поверить самой себе. Сколько раз я была с Кэшем, не доверяя ему до конца. Потому что он – плохой парень. Да, в некотором смысле так и есть. Но проблема не в этом. Быть плохим парнем – это еще не означает быть дурным человеком или ненадежным партнером. Но сила предубеждения во мне так велика, что я не способна признать это. Я не доверяю своим собственным суждениям. Столько раз я принимала неверные решения, поддавшись ослеплению чувствами, наконец нашла того, в кого можно влюбиться, и остолбенела.
И худшего времени для этого найти нельзя.
Теперь я осталась один на один со всеми несказанными словами и сожалениями о нерешительности, бездействии, молчании.
«Если, по милости божьей, случится чудо и у меня появится еще один шанс сказать и сделать все несказанное и несделанное, я не буду такой трусихой».
20
Кэш
Я слишком взбудоражен, чтобы спать. Чем ближе заря, тем больше я беспокоюсь, как все пройдет.
Смотрю на часы. Окон в комнате нет, поэтому, восходит ли солнце, не определить, но я чувствую, что уже светает. И это вызывает мысли об Оливии. Надеюсь, она спокойно спит в доме своей матери. Одна.
От подозрения, что Гевин, возможно, прикорнул рядом с ней, мне становится дурно до тошноты. С рычанием закрываю ладонью глаза и пытаюсь прочистить мозги.
Однако это не помогает. Мне не перестать думать об Оливии.
Может, если я наберу ее и телефон позвонит всего раз…
Оливия спит крепко. Один звонок ее не разбудит, если она уснула. А если нет…
Нажимаю кнопку быстрого набора, и телефон автоматически выводит на экран номер.
Один гудок, я жду. Только собираюсь нажать «отбой», как слышу в трубке приглушенный голос Оливии.
– Привет, – просто говорит она.
Я улыбаюсь. Почти вижу, как сияют ее глаза, когда она произносит это. В одном слове слышно, что она рада моему звонку. Теперь мне хочется поехать в дом к ее матери, забраться в окно и заняться любовью с Оливией, тихо и медленно, прижав ее к стене.
– Не спишь?
– Да, не могу уснуть. Ты тоже?
– Ага. Мысли не хотят уняться.
– Знакомое состояние.
Долгая пауза, в течение которой, уверен, Оливия размышляет, зачем я позвонил. Однако первой заговаривает она:
– Я рада, что ты позвонил. Хочу тебе кое-что сказать. Надо было сделать это раньше, но я не сделала. А должна была. Теперь я сожалею, что не сказала, когда мы стояли лицом к лицу. Но я идиотка, так что…
Улыбаюсь в темноте. Могу поспорить на тысячу баксов, что она сейчас накручивает на палец прядь волос. Оливия делает так, когда нервничает. А в данный момент по тому, как поспешно она проговаривает фразы, это чувствуется с предельной отчетливостью.
– Что ты хотела сказать?
Я почти уверен, что знаю это сам. Знаю, как она относится ко мне. Когда не борется с собой и не пропадает под грудами прошлого, которое временами забивает ей голову. И я надеюсь, после всего, что с нами было, она знает, каковы мои чувства к ней. Но она женщина. А женщины любят, чтобы им говорили вслух обо всем. В отличие от мужчин, женщинам нужны слова, определенность слов. Мужчинам – нет. Но я не против, если она все скажет.
Слушаю глубокое дыхание Оливии и представляю, как она зажмуривается, будто собирается прыгнуть с моста или совершить что-то подобное. Прыжок. Для Оливии, вероятно, ощущения сопоставимые.
– Кажется, я в тебя влюбилась, – выпаливает она. – Пожалуйста, не говори ничего! – торопится заткнуть мне рот Оливия, прежде чем я отвечу. – Не желаю, чтобы ты чувствовал себя обязанным как-то отреагировать. Просто не хотела, чтобы ты ушел, не зная моих чувств к тебе; я действительно пытаюсь выбросить из головы прежние разочарования, стараюсь оставить прошлое позади и не позволить ему встревать между нами.
– Я не чувствую себя обязанным ничего говорить.
– О! – очень серьезным тоном восклицает она. – Это хорошо. Потому что я не хочу, чтобы ты делал признания из чувства долга.
