Подонок проходит мимо.
Смотрю на коричнево-зеленый сгусток слизи на плече, блестящий в свете уличного фонаря, и меня рвет. Блевота водопадом извергается на тротуар и мои туфли.
До меня доносится короткий лающий смешок.
Ублюдок уходит, наслаждаясь своей омерзительной победой — испорчен день еще одного человека, — а я остаюсь с соплями на пальто.
Сдерживаю очередной позыв к рвоте, поворачиваюсь, неожиданно протрезвев, и догоняю его.
— Эй, ты!
Мерзавец оглядывается, стараясь замаскировать свое удивление ухмылкой, которая словно говорит: «Ну что там еще?»
— Да? — отвечает он. Именно так — типа, что тебе нужно.
Я пытаюсь врезать ему левой рукой; он блокирует удар и открывается для моей правой, в которой «дипломат». Я бью с такой силой, что металлический корпус «дипломата» раскраивает ухо подонка, из него хлещет кровь — вспышка первобытного цвета в серой ночи. Он спотыкается, а я добавляю ему слева, отличный хук, так сильно я еще никогда не бил. Боль прошивает руку, но что значит боль по сравнению с возможностью увидеть, как его нос ломается от удара моего кулака! Парень заваливается назад, хватаясь за воздух, и хрипит.
Я изо всей силы бью ногой по яйцам. Он визжит, как девчонка, сгибается, прижав руки к пораженному органу, подставив окровавленную голову под второй удар. А затем под третий. И — ну, еще раз! — под четвертый.
Теперь он одной рукой пытается прикрыть пах, а другой защищает голову. Для удара доступен только живот, и я всаживаю ему ногой под дых. Ублюдок скрючивается еще больше, приглушенно всхлипывает и умоляет меня о пощаде. И когда он валяется, поверженный, на дороге, жалкие ошметки былого самодовольства кровавой кашей размазаны по асфальту, я медленно снимаю пальто и небрежно, но тщательно вытираю измазанное слизью плечо о его волосы.
Вот что должно было произойти. А в реальности я пошатываясь бреду домой, а алкоголь, ярость и фрустрация борются за право владеть моим мозгом. Более жестокие сценарии включают использование куска арматуры, который лежит на тротуаре и так и просится в руки. В не столь привлекательной, подвергшейся цензуре версии я резко и язвительно высказываю ему все, что думаю, мы сходимся лицом к лицу, и он, струсив, поворачивается и убегает прочь.
Во всех вариантах я покидаю сцену, сохранив хотя бы видимость не задетой гордости. Ни в одном из них я не поступаю так, как сейчас, — не тащусь по дороге через микрорайон, едва не плача от злости и стыда.
Я сворачиваю за угол и тянусь к ближайшему дереву за листом. Оступаюсь, теряю равновесие и чуть было не падаю, но все же срываю с ветки листик. Он маленький и тонкий, поэтому, когда я пытаюсь вытереть сгусток слизи с плеча, рвется под моим пальцем. Позыв к рвоте сотрясает мое тело. Я отшвыриваю «дипломат», хватаю горсть крошечных, хилых листочков и с остервенением тру запачканное пальто, крепко зажмурив глаза, хочу спастись от сокрушительного унижения, взглядов проезжающих водителей, назойливой мысли о том, что бы было, если бы меня сейчас увидел мой отец…
В конечном счете я оставляю дерево в покое и, хотя мне противно прикасаться к чему-нибудь той рукой, которой я вытирал сопли этого типа, беру «дипломат». Я трясу головой, пытаясь избавиться от переполняющего меня стыда. Затем шагаю домой, где, как говорит мой одурманенный мозг, Сэм окружит меня заботой и состраданием.
— О Господи! — Сэм садится в постели и включает прикроватную лампу. Комнату заливает свет. Я стою перед ней и раскачиваюсь взад-вперед, пытаясь что-то сказать; мои губы двигаются, но не слышно ни слова. Я затрачиваю столько труда, и все впустую. Жалкое, жалкое состояние.
— О Боже! — Сэм прижимает руку ко рту. Ее глаза наполнены слезами, потому что все в моем облике говорит о том, что я наплевал на ее предупреждение, буквально подтер им задницу. Сквозь пелену затуманенного сознания пробивается вопрос: разве я не знал, что меня ожидает? Что еще могло ждать?
Она наклоняется и одним резким сердитым движением хватает халат.
— Сэм, — выдавливаю я наконец. Я хочу рассказать ей об унизительном происшествии. Я хочу рассказать ей обо всем, чтобы она мне посочувствовала, как будто бы случившееся может служить оправданием.
Но она проносится мимо меня к двери в спальню, на ходу одеваясь.
— Господи, что ты наделал? — спрашивает Сэм, резко обернувшись в дверном проеме и глядя мне в глаза. — После всего того, о чем мы говорили вчера!.. Ты только погляди на себя!
Она срывается на крик. Я смутно надеюсь, что пожилая дама в квартире над нами ничего не услышит.
— Сэм, послушай…
Она не слушает. Она поворачивается и выходит со словами:
— Спи в другой комнате! Забирай свои манатки и убирайся из спальни!
Словно она не может находиться со мной рядом, словно пребывание в одной комнате со мной для нее хуже горчичного газа.
Внутри меня что-то закипает. Гнев. В голове — смутные мысли: «Ни в какой другой комнате я спать не буду, это и моя кровать, буду спать, где захочу». А еще: «Ну почему, почему она не слушает меня?»
— Сэм, пожалуйста… — начинаю я в третий раз.
Сэм уже в коридоре и не знает, как поступить дальше. Она до предела разъярена моим предательством.
— Ты же обещал! Ты обещал, что обратишься за помощью! Где ты был?
— Сэм, я пшел… то есть я пошел туда, но…
— Что? Что «но»? Неужели до тебя не доходит? Знаешь, что ты наделал? Знаешь, что ты сейчас натворил?
Ну почему она меня не слушает?
— Сэм, пожалуйста… — Я делаю шаг вперед, к дверям спальни.
— Нет! — Она отодвигается, будто страшась, что я к ней приближусь. — Не подходи ко мне! Не смей ко мне прикасаться!
Я что, заразный?
— Я правда туда ходил. Просто…
— Ты неподражаем, — перебивает она. — Посмотри, в каком ты состоянии. Взгляни на себя, Крис. ТЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИ НА СЕБЯ!
Черт побери, почему она не слушает!
Кипящий внутри меня гнев внезапно вырывается наружу, я иду к Сэм, широко раскинув руки, хочу ее обнять. Нет, не обнять — схватить и заставить выслушать все, что мне необходимо ей сказать. Но она кричит: «Убирайся!», увернувшись, бежит в ванную и запирается там, прежде чем я успеваю ее остановить. Захлопнутая перед самым носом дверь заводит меня еще больше, и я ломлюсь в нее. Мне абсолютно наплевать, услышит ли что-нибудь старая сука сверху. Из-за двери доносится плач Сэм — приглушенный подвывающий звук, который или остужает гнев, или, наоборот, распаляет. Догадайтесь, как я на него реагирую?
— Открой эту долбаную дверь! Я не могу так разговаривать! Немедленно открой чертову дверь!
— Уходи, — говорит Сэм. — Иди и проспись, иди и проспись, иди и проспись, — монотонно, как мантру, повторяет она, а потом ее тоже охватывает ярость, словно ей становится противно от собственной попытки сохранить спокойствие, и Сэм орет: — МЕНЯ ОТ ТЕБЯ ТОШНИТ!
