Вот именно, вино. Встречаю одного мужика, натурала, который постоянно меня доставал с известной целью. Говорит: жена уехала, приезжай ко мне. Куда-то аж на Ковали. А мне совсем не хотелось к нему ехать, думаю, если кавалер на Ковалях живет, это не для меня… Но все же поехала, потому что уже неудобно было отказывать. Темно, холодно, страшно по этим Ковалям идти. Улица на километр тянется, и все никак не дойду, нет такого адреса. В конце концов оказалось, что он живет в какой-то старой школе, перестроенной под дешевые квартиры, Аня, не поверишь — форменный курятник! Как люди живут! Представляешь: ты входишь, и в нос бьет вонь, повсюду гниль… Малюсенькая клетушка, гнетущая, а что меня добило, так это старый телевизор, а на нем большая запыленная собака, талисман, и лапа этой собаки спадает на экран. Я думала, мне плохо станет. Уже сам факт наличия такого телевизора вызывает подозрение, но этот талисман! Верх пошлости, а еще — если бы он сразу приступил к делу. Нет, он, видимо, насмотрелся американских фильмов, и ему в голову стукнуло, что он проведет со мной романтический вечер вдвоем (ребенок спит в соседней комнате). За руку меня хватает, как, мол, насчет домашнего вина, выпьешь? А я на это, мол, не понимаю, что такое «домашнее вино». Что это такое? Aucune idée:
[55]
«домашнее вино»? Cʼest quoi?
[56]
Он:
— Ну, я вино из винограда сделал!
Я:
— Я не знала, что в этой унылой стране делают вино… Je ne savais pas que dans ce pays triste on fabrique le vin!
Он обиделся. О сексе, само собой, уже ни слова. Но как так люди живут! Как там воняло, какая пошлость, а сколько разных запыленных афиш американских фильмов, ясное дело: грязь, смрад, но DVD быть должен! И мне тут в дюралексе
[57]
чай подают (представляешь: в ДЮРАЛЕКСЕ!), но DVD обязательно… Figure-toi, та pêtite, il existe les maisons dans notre pays triste où on sert le café dans une tasse, o! non, non, non! Pas dans une tasse, mais danse une bidule quʼils appellent ʼduralexʼ, mon Dieu! Cʼest vraiment horrible!
[58]
Атмосфера душная, как будто в пыльном ломбарде, как будто на витрине меняльной конторы, ломбарда: какие-то запыленные искусственные цветочки, розы из поролона, крашенные, грязные… И среди всего этого крошка-сынок за стенкой да я как на иголках: как мне потом возвращаться с этих Ковалей?
И я среди всего этого, вся такая прямо из Парижа, где, между прочим, ходила на премьеру фильма Альмодовара «Дурное воспитание». Доложу тебе, mon ami, маленький кинотеатрик, парижская премьера, в зале одни тетки, ведущие себя просто возмутительно! Они там теряли сознание, визжали, требовали подать им нюхательную соль, говорили, что это о них, об их жизни, что они не могут уже на это смотреть, хабалили по-французски, совокуплялись и пели! Говорю тебе: мы все на их фоне скромные пионерки.
Мужчины в жизни Паулы
— Ты не представляешь, дорогая Михалина, какую большую роль в моей жизни сыграл один жест: меня берут за руку. Как этот жест через всю мою жизнь прошел, как возвращался в самые необычные моменты. Мужчина хватает меня за руку и куда-то ведет.
Паула сидит на одеяле, в большой белой шляпе. Рассказываем друг другу то, что до сих пор куда-то от нас ускользало, несмотря на пятнадцать лет знакомства.
— Впервые этот жест появился, когда мне было лет примерно шесть. У нас в городке был один такой сорванец с оттопыренными ушами, рыжий, в веснушках, лопатки торчат, лупоглазый… Короче, все на нем топорщилось, подмигивало… Уже в школу ходил, но учился хуже всех. Тетка, работавшая уборщицей в этой школе, как-то рассказывала, что однажды он влез на высокий шест посреди спортплощадки, на который поднимали флаг во время линеек. Туда к нему целые делегации приходили, умоляли, слезь, Анджей, слезь… Фельдшерица школьная, учительницы — а он ни в какую. Уперся и только смеется, щерит желтые свои зубы, а просветы между зубами большие, а лопатки выпирают, а уши торчком, эх, торчком. Шест мерно раскачивается то влево, то вправо. Так и не слез. Вот он какой. Сам мне потом рассказывал, как на всех сверху смотрел.
Помню то время как просто невероятное, помню болота, какие-то придорожные алтари с Богородицей. Помню, раз допустил я святотатство, вынул фигурку из придорожного алтарика, а она оказалась пустой внутри — эдакая «Богоматерь Бутылка» с отвинчивающейся головкой, прикрепленная ржавой проволокой к полочке. Вот они, подумал я, вот они, чары-то, и развеялись… И только так подумал, как из фигурки выскочила живая ящерка, прямо мне на руки…
Короче, возвращаюсь к рукам. Однажды этот сорванец предложил мне: «Давай рванем отсюда». А у меня тогда была вырезанная то ли из «Пшекруя», то ли из какого другого журнала картинка Антарктиды. Он и стал подбивать меня бежать в Антарктиду, а сам спрашивает, не знаю ли я, где эта самая Антарктида находится. Я и говорю, что где-нибудь поблизости, где ж ей еще находиться. Наверняка за болотами.
Бежать собрались ночью. Я чувствовала какое-то непонятное воодушевление: с таким сорванцом вдвоем бегу аж в Антарктиду. Взяла с собой полкило колбасы, теплый свитер и всякое такое. С колбасой в Антарктиду… Условились около фигурки, ну той, которая с ящерицей. Я улизнула из дома. Никем не замеченные, дошли мы до самого леса, и тут он вдруг подал мне руку… Жестом, не терпящим возражений. Чтобы идти через болото, потому что так быстрее: лес был за болотом. Я испугалась — страшно было идти по болоту, — вот тогда-то он и подал мне шершавую в ссадинах руку и повел. А когда мы уже были на самой середине, в полной темноте, он сказал, что, видимо, придется отказаться от Антарктиды, потому что оба мы уже поняли, что это дело нам не по силам, оба пожалели, что отправились в этот поход. Возвращаемся. И тут он вдруг говорит, что специально привел меня сюда, чтобы убить. Я встала как вкопанная, а он не выпускает мою руку, так сжал, что наши пальцы аж заскользили от пота. Так и стоим. Он говорит:
— Сейчас тебя затянет, подождем, пока эта трясина тебя затянет.
Я заплакала. Прошло еще какое-то время… Он говорит:
— Я тебя тут сейчас утоплю… — А когда меня уже начала засасывать трясина, снова говорит:
— Дай мне руку… — и так судорожно держал меня за руку, как будто одновременно хотел и утопить, и спасти.
И только когда начало светать, мы увидали, что к нам движутся какие-то огоньки, так нас и нашли на этом болоте, которое сегодня мне кажется уже не таким опасным… Может, так только говорили: «болото», а на самом деле это была просто мокрая почва, а не топкая трясина. Потом меня отправили в лагерь, в Чехословакию…
