На мониторчике вижу, как Томаш Каммель с Гражиной Торбицкой жмут теперь на педаль пафоса, становится жарко, полдвенадцатого, теперь пойдут самые крупные звезды, безумие, шампанское, самое дорогое рекламное время, сырки, плитка и чипсы. Оставайтесь с нами!
Глава девятнадцатая: падение
На контрольном мониторе вижу, что Звезда, висевшая где-то там высоко, наверху, то ли на Ясе, то ли на Малгосе
[128]
, начала нервно крутиться, трепыхаться, а поскольку на ней было боа из птичьих перьев, она выглядела, как пойманная птица. Тогда я услышал, как меня объявляют, что, дескать, вот он, наш гвоздь программы, громкие аплодисменты, включилась музыка, я в бокале шевелю губами, пердя от нервов что есть сил, потому что бокал стал тревожно подрагивать и подаваться вверх. О боже! Какие аплодисменты! Действует-таки паста! Легко привстаю и делаю вид, что пою, лесенка открывается, моя улыбка, их аплодисменты, я тихонечко схожу и точнехонько в нужный момент ставлю ногу на пол, а передо мною операторы с камерами идут назад. Свет бьет мне в глаза, и куда ни глянь — везде лес голов и Город Встреч, в котором год 2009-й встречается сегодня с годом 2010-м.
— Приветствую любимый Вроцлав, пястовский, немецкий и польский, и европейский — любой! — (Кто-то орет: «Вальди!») — Это ты, вроцлавская публика, лучшая из всех! В эту одну-единственную ночь я желаю всем вам быть еще богаче, чтобы у вас было еще больше торговых галерей, «ИКЕЙ», чтобы ваши дома стали еще красивей, чтобы вы оснастили их еще более современным оборудованием, и чтобы исчезли некоторые районы. И вообще — любите друг друга!
Потом местные СМИ углядели в моем пожелании много намеков, взбешенные официальные лица и Ратуша говорили, что районы, которые я упомянул, вообще не принадлежали Городу Встреч, вообще не существовали. Потому что самые плохие дома — это не мы, это нам противные немцы построили.
Тем временем оказывается, что Звезду, которая вертелась на тросе над Вроцлавом точно Вифлеемская звезда, так от верчения в этой машинерии заклинило, и так она запуталась и замерзла, что не может спуститься. Ей уже пора съезжать, а она никак не съезжает, а ведь баба должна петь со мной припев, фонограмма-то с ней записана! Моей Звезде наверху гораздо холоднее, вихри веют такие, что она почти не шевелится, а зрителям снизу не видно, и думают они, что это какая-то реклама или декорация, которая загорится огонечками, когда пробьет двенадцать.
В суфлере, в собственном ухе слышу голос сценариста, что, блин, ничего не остается, кроме как той, второй, что мою Звезду всегда копировала, выйти на сцену и спеть. Текст она знает, рот синхронно открывать умеет… Боже! Мою, там наверху, должно быть, кондратий хватил, если и она в суфлере это слышала!
И тогда с личиком невинного младенца из-за кулис выходит Наша Любимая Копия, слегка ковыляя, искусственно улыбаясь в стиле концерта по заявкам. Всегда третье место или почетный приз. Всегда расселение в самом плохом отеле или вообще в студенческом общежитии. Всегда на телевидении в самое плохое эфирное время. А тут — прайм-тайм, без пяти двенадцать. С полиэтиленовым пакетом, в этом своем свитерочке, с такой бабеттой на голове, какие были модны в шестидесятые на деревенских вечеринках. Ее приветствуют громкими аплодисментами и свистом, потому что нынешняя публика знает толк и спеть может каждый, халтуру всегда учует, мало что ли баб пело в «Шансе на успех»? Копия думает, что микрофоны типа «с проводом» работают, а не только для антуража, поет вместе с фонограммой, а операторы вдруг фонограмму отключают — и слышится не усиленный техникой ее хриповатый старческий голос: «Ай кент дэнс! Ай кент дэнс! Ай кен лаф…»
— Громче! громче! — неистовствует публика. — Не слышно, ближе к микропорту!
Копия в замешательстве, думает, что микрофон не работает, говорит в него, будто поет в концертной ракушке по случаю Дня Печеной Картошки: «Раз-два, раз-два, проба микрофона, раз-два, проба микрофона» — и, повернувшись к кулисам, кричит старческим голосом:
— Опять рот затыкают!
В конце концов поняла, что тот проводок, который ей пластырем к уху прикрепили и который она на лоб отвела, как солнечные очки, работает как микрофон. Она его срывает, потому что он вплетен был в искусно начесанный парик, парик съезжает набок, а она этот самый микропорт последнего поколения подносит, словно коротковолновый передатчик, ко рту и говорит:
— Приветствую зрителей в этом счастливом для нас году, и чтобы новый, две тысячи десятый год был еще счастливее. Я — хоть и Стареющая, но Элегантно Стареющая Музыкальная Звезда…
Я окаменел. Мне было не до смеха.
А сверху странная, черная, утыканная лампочками птица в боа из птичьих перьев кидается в нее обгрызенными накладными ногтями, которые летят на нее кровавым дождем, летит на нее и снег с ощипываемого птичьего боа… Короче, ничего тяжелого типа молотка Моя Звезда, к сожалению, не захватила, чтобы убить свое непрошенное альтер эго. А самый длинный ноготь торчит, словно перо на польской шапке-конфедератке, из сильно уже перекошенного парика Копии, о чем та даже не догадывается, потому что попала в свою колею и копирует:
— Люблю! Люблю пястовский Вроцлав! Хей-хо! — Что должно означать, что публика должна за ней повторять, кричать, и ведь на самом деле кричит: «Хей-хо! Вроцлав!», и что: «Кукует кукушка, где моя подружка».
Ну, думаю, чем завтра откликнутся YouTube, Pudelek, Kozaczek, Plotek, что будет на первых полосах бульварных изданий, «где моя подружка»… А, видать, упорно стареющую Мою Звезду, на которую впустую ушло столько масок от Диора, столько лифтингов, заклинило там вверху основательно, и трепыхается она безумно. Правда, все меньше и меньше, поскольку замерзает. Но все более нервно, потому что не знает, выдержит ли этот трос или веревка, и не упадет ли она.
А поскольку зрителям было объявлено, что со мной будет петь Моя, то по всей вроцлавской Рыночной площади пошел недоуменный шепоток — что это с до сих пор Элегантно Стареющей Звездой сделалось?! Понятное дело, стареет, но почему так неэлегантно? А тем временем оригинал, прекрасный и отполированный, с новым лифтингом, с новым ботоксом, после липосакции, с новыми волосами, зубами и ногтями, с новым, специально придуманным для этого новогоднего вечера выражением лица типа «я — вечная и никто меня не спихнет», печально болтался наверху, никем не замечаемый. Вот уж и снежком ее припорошило, но, вися над Ясем и Малгосей, двумя самыми старыми каменными домами, она не имела возможности прикрыться зонтом.
Но тут, в пылу вдохновения, на волне прежних лет, Копия начинает петь популярную когда-то песню из репертуара Ежи Поломского «Зал поет сегодня с нами». Здесь-то и крылась западня, потому что в припеве («в вальсе кружатся, кружатся пары») она просто по логике текста должна была бы меня, стоявшего до сих пор, как тот робкий господин из песни, «что совсем не пьет, не курит, лишь стоит и брови хмурит», заключить в объятия и пройтись со мной в танце. Ее никто ни о чем не предупреждал, никто с ней никаких собраний не проводил.
