Предисловие
Телефонная книжка Одиссея
В 1980—1990-е годы в Силезии действует некий пан Хуберт, которого зовут также Барбарой Радзивилл. Это бизнесмен из маленького городка, мелкий скупщик краденого и еще более мелкий мафиози, который со времен ПНР пробует свои силы в разных «делах», легальных и нелегальных, как гарантирующих определенную прибыль, так и совершенно безумных: он торгует всем, что только под руку подвернется (даже крадеными с кладбища хризантемами), организует полулегальный кинозал, у него есть ларек, где он торгует запеченными сэндвичами, есть ломбард, он занимается выбиванием долгов и валютными операциями. Бизнес у него идет не ахти как, и он терпит крах. Вот этот самый пан Хуберт (его образ, видимо, списан с реального персонажа) и является главным героем, от имени которого идет повествование.
Выходит, автор «Любиева»
[1]
написал не новую для нашей прозы историю о безумных временах перелома, о рождении свободного рынка, о людях, обогатившихся в одночасье и так же быстро потерявших расположение фортуны, о деньгах, заполнивших все сферы жизни? И да, и нет. Витковский взялся за тему, над которой другие прозаики работали уже с начала 90-х годов. Впрочем, писал он и раньше про последние два десятилетия прошлого века, и многие ценят этого писателя как раз за умение передать колорит тех лет. Все это верно, с той однако разницей, что, описывая практически то же самое, что и другие до него и о чем он сам писал в ранних своих книгах, Витковский на сей раз выбрал новый путь: он создает вариации на хорошо всем известную тему.
Собственно, в «Б.Р.» описание тех лет не самое главное, хоть Витковский постарался сделать его правдоподобным и увлекательным. Он, в частности, поместил в книге массу замечательных, полных абсурда жизненных анекдотов, приближающих к нам специфику того времени, — взять хотя бы историю большого босса по кличке Шейх Амаль, сына неграмотной деревенской сумасшедшей и нимфоманки, который сделал сказочную карьеру на производстве половых тряпок, в гигантских количествах заказываемых — разумеется, при правильном построении коррупционной схемы — кооперативным объединением «Сполэм».
Весь роман — что-то вроде исповеди пана Хуберта, который на компьютере, отобранном у студента за долги, пишет историю своей жизни. Пан Хуберт — человек, раздираемый противоречиями. Мыслит вроде бы трезво, хорошо ориентируется в действительности, пытается проворачивать кое-какие дела, но в то же время ностальгически смотрит в прошлое, пытаясь воссоздать или придумать семейную генеалогию; строит из себя безжалостного мафиози, но при этом он романтик, сентиментальный и нежный, одинаково искренне верит как в Бога, так и в гадания и гороскопы. Хуберт чувствует себя непохожим на других, иным — и потому несчастным, «как в узилище, в этой своей жизни заключенным». Откуда у героя берется это ощущение инаковости? Он считает себя более образованным, умным и тоньше чувствующим, чем постоянно присутствующие в его жизни жители бедного шахтерского городка и разные полукриминальные элементы. Наш герой — вроде бы — потомок из благородной польской аристократической семьи, и еврейской семьи, у всех членов сильна предпринимательская жилка. Неясными остаются его сексуальные склонности. Пан Хуберт утверждает, что он — девственник, отождествляет себя с Барбарой Радзивилл, ведет же себя, как гомосексуалист, с нежностью, готовой вот-вот перерасти в любовь, относится к Саше, украинскому бандиту, который — вроде бы — работает на него.
Выражение «вроде бы» я несколько раз употребил не без причины. Нет никакой уверенности, что пан Хуберт пишет о себе правду. Рассказывая свою историю, он дает четкие сигналы, что не следует до конца ему верить, опуская всякую, выставляющую его в невыгодном свете информацию (например, о своем пребывании в тюрьме), а под конец повествования утверждая: «Хотя если по-честному, то я, Саша, придумал тебя для себя». Так был ли Саша или не было его? Была влюблена в украинского молодца Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой или нет?
Бессмысленно искать ответы на эти вопросы. Герой романа Витковского — вольнодумец; рассказывая о себе или о мире, он постоянно приукрашивает, выдумывает, смешивает факты с фикцией. Зачем он это делает? По той же самой причине, по которой вообще начал записывать свою историю: рассказ для героя — своего рода аутотерапия, лекарство против того зла, которое его окружает, аварийный клапан. Роман Витковского можно прочитать как историю чудака, отщепенца, предпринимающего отчаянные усилия реализовать свои мечты и амбиции, поймать фортуну; он ищет любви, счастья, уважения и понимания. Его жизнь — сплошные разочарования. И для того, чтобы их заглушить, он рассказывает, приукрашивая действительность, ибо, как известно, ничто так не успокаивает, как красивая ложь.
Прозаики, которые до сих пор писали о переменах рубежа 80-х и 90-х годов, по большей части приходили к одному и тому же в общем-то банальному выводу: что миром правят деньги и что ради них человек готов на все. Важны они и для пана Хуберта, он же Барбара Радзивилл, можно даже сказать, что он их любит — целые ночи проводит в своей каморке, пересчитывая банкноты и поглаживая золотые слиточки. Витковский лишь добавляет, что кроме денег, важны и мечты, особенно тогда, когда дела идут из рук вон плохо.
Но, как уже говорилось, вовсе не описание времени перелома и его диагностика здесь главное. Самым интересным и убедительным мне кажутся прежде всего образ главного героя и тот стиль, в котором книга написана. Витковскому удалось создать небанальный, неоднозначный, может быть, слегка экстравагантный образ, каких не так уж и много в нашей прозе. При написании портрета пана Хуберта автор исключительно удачно использовал эстетику кэмпа
[2]
; кэмповое смешение разных реестров культуры, стилей и условностей отчетливо заметно в языке этой прозы, в котором соединились элементы сленга преступного мира, силезского говора и старопольского языка. В результате получился необычайно занятный языковый коктейль (сочувствую переводчикам, которые захотят эту книгу перевести), что для меня не сюрприз, поскольку Витковский — один из тех писателей, кто умеет неплохо закрутить фразу. Он наделен таким языковым чутьем и фантазией, что мог бы и телефонный справочник переложить в увлекательную, искрящуюся остроумием историю.
Роберт Осташевский
Михал Витковский
Б. Р
(БАРБАРА РАДЗИВИЛЛ ИЗ ЯВОЖНО-ЩАКОВОЙ)
Барбара святая, жемчужина Господня…
(Из старой церковной песни)
1
Черт бы вас всех побрал, что там опять, Фелюсь, Саша?! Богоматерь Цветов, возлюбленная! А ну, обездвижить клиента, чтоб не дергался, заклад у него реквизировать! Что такое? Я эксплуататор? Я тебе покажу эксплуататор. В пятак его! А ну, Фелек, справа! А ну, Саша, слева! Вот так, а кровищи-то, кровищи! Что, хрен моржовый?! Не отдаешь долги?! Нечего глотку драть! Выжечь у него на спине красивые буковый «Б.Р.»! Все будет в лучшем виде, шеф. Кто бы сомневался. Не волнуйтесь, шеф, подумаешь клиент — одно названье: худющий, студент-практикант. Сту-дент, твою мать! Кто только такому деньги одалживал? Вы, шеф. Я? Попридержи язык! От мамочки, небось, компьютер получил. К поступлению в институт в Катовицах, к выходу на новую дорогу жизни. На светлую сторону луны. А уж как вцепился в этот хлам, а уж как всем своим худеньким тельцем его заслонял. Еще институт не закончил, а уже завоображал, очки нацепил, доктор, понимаешь, великий. Мы-то знаем, что его старик когда-то с Фелюсем на такси работал. Все знают. А этот, понимаешь, доктора из себя строит. На такси, ей-богу, на такси, это еще когда в Явожне была дискотека «Канты» — чисто насосная станция: накачка наших угольных барышень и откачка у наших парней, что при святой Барбаре
[3]
. Третья лига. Из «Хебзя Пауэра», Бытомский угольный бассейн. Из «Щаковянки» которая хоть и называется вроде как минеральная вода, а на самом деле никакая это не минеральная вода, а очень даже приличная команда, если надо, врежет за милую душу. Ой врежет. Ничего святого нет, Боже! Ничего святого! В подземном переходе под перроном запросто могут написать всем, кто за «Хебзе», за «Гурник Забже», за «Хробры», за «Батория»: «Здесь Явожно-Щакова, добро пожаловать в ад!» И подписаться: «Hooligans». Или на красной кирпичной стене нацарапать: 1410
[4]
. Готикой. Поднаторевшие в фанатстве, натренировавшиеся в плевках. «AL KAIDA HOOL’S». Уже во дворе дома. Один двор бьется с другим. За обоссанную территорию, за двор. До куста мое, от куста твое, а мое лучше, потому что мое. Мое — это мое, и поэтому оно мое, и поэтому оно вдобавок лучше. И поэтому мы бьемся, лупим по мячу. Сначала за честь двора, потом — района, а потом и города. Потому что мы местные. Потому что, когда этих городов здесь навалено как говна, когда один город вроде незаметно переходит в другой, надо четко соблюдать границы. Обоссать территорию, пометить ее. Здесь, дескать, наш хаймат, наш зачуханный фатерланд, наше эльдорадо. Сюда наши деды приехали с Кельц. А вон там те — из Сосновца, про них говорят «хитрожопые». Польская гвардия, чистокровная шляхта. Паны-братья. Которые каждому рот заткнут. На любой разборке. Готовые хоть водку пить, хоть в морду бить. Хотя чаще морду бить. До той самой чистой крови. В гербе — шахтерское кайло, в гербе — орел, в гербе — пластиковая бутылка из-под железнодорожной насыпи. Ну и что такого? Мусор — символ нашего региона. И мы будем защищать наши символы до последнего. И прочь отседа все варшавские свиньи. Из варшавских политических кормушек.
