Что это у вас, Алешка, хибару в усадьбе выращиваете? Это Марыхны жилище. Пан водопроводчик, до того как шефом самого Солтыса стал, страшно бедствовал на кашубских землях. Именно там и нигде боле, в поле, на неугодьях польских и родился, чуть и не в хлеву, как Спаситель наш. Слышал, Алеша, о комете? Она мне сразу Вифлеемскую звезду напомнила, не мог я старого приятеля о ней не спросить. Подтвердил, не выпуская сигареты изо рта. А то. На этой комете мы уже бизнес делаем, пари принимаем на восемь, пятнадцать и на тридцать процентов. Фото с кометой: большое — десять злотых, поменьше — восемь. Глянец или мат. Сейчас такая техника надпечаток: на чем только захочешь, хочешь — ночник с кометой и кружку, а, блин, захочешь — даже трусы и кондом тебе с кометой сделаем! Подумываем и о чартерных рейсах на комету; одна такая нашлась секта в Америке, что повелась на это дело, а поскольку американские евреи еще больше лопухи, чем мы, вот мы их и наебали. Сказали этим из секты, что как совершат коллективное самоубийство, то не умрут, а, наоборот, перенесутся на ту комету. А потом вернутся и, как обычно, проснутся, будто они спали. Каждому по отдельности сказали убить себя и еще с каждого по отдельности взяли за это приличную сумму, точно в парке аттракционов. Билет в лучший мир. Как же мы с моим хозяином горевали, что в Польше люди не такие глупые, как в Америке, а то знаешь как могли бы на них заработать! Ну и умный же в Польше народец, Алеша! Ты мне только скажи, в какой части этой страны мы находимся, разве не в бережливой Великопольше? А вестимо дело, где-то так около Гопла будет. Вон та автострада, что виднеется на горизонте, — это въезд на Крушвицу, а дальше — на Ледницу и Гнезно. А те болота, что за домом, — это знаменитые Бискупинские топи. А Гоплану вы по дороге часом не встретили, шеф? Ха-ха-ха! Иногда она к Амалю на гуляние заходит с девчонками, пальцы лизать, шоколад «Гоплана» отдыхает! Здесь, шеф, что ни шаг, то история, раскопки. В земле шлемы, курганы, клады древнепольские и всепольские, неглубоко закопанные, камнями придавленные. Сами их выкапывали. Экскурсии водят, гриль-бары для немецких туристов, а еще специальные… Но это секрет.
Ну значит, Амаль, когда прилично заработал на ломе, о чем он наверняка с удовольствием сам расскажет, жил в этой хибарке-курятнике, где только петухи кукарекали. Но не здесь, а где-то там, у черта на куличках, на Курпях, на Кашубах. А потом, когда на широкую ногу зажил, неуютно ему во дворце стало, тоска снедала, вот и реконструировал он тамошние свои владения, перенес вертолетом, колодца только не хватало. Мать его теперь там живет, та самая, что вас, шеф, сюда привела, с темными намерениями, потому что старуха до мужиков всегда была охоча. Увидит когда какого гладкого молодчика, сразу для него в котле зелья варит, любисток ему дает, колдует. Зеркальцем ему в очи лучик пускает. Тьфу! Но слова худого о ней не скажешь, потому что мать шефа — святое дело. Сто женщин тебя любили, и все сто тебе изменили, одна тебе верность хранит — мать!
Только колодца не хватало ему возле хибары, а шеф наш — перфекционист. Хотелось ему, пан Хуберт, иметь на участке колодец с журавлем, все как положено, как Бог велел. Но поскольку был он (дай, шеф, на ухо скажу) ебаным выскочкой, все на чем-то стремился сэкономить, чего-то ему вдруг стало жалко, так что нанятые парни никак не могли докопаться, дошли они до определенной глубины, метров эдак на пять, и говорят: камень, камень, пан Збышек. Рубахи поснимали, шабаш, сказали и вокруг улеглись. Чай из водочной бутылки пить. А он на это: кувалдой, мать вашу, кувалдой! Но и кувалдой не получилось разбить. Сел потом Амаль со своей шестеркой Богусем и его свояком, выпили. А Богусь говорит: тут за межой живет хорунжий, сапер армейский, он нам это дело враз раздербанит. Сгоняли за хорунжим, раздавили с ним очередной пузырь, и тогда хорунжий говорит: мужики, в субботу будет у меня время, а пока что я расчет сделаю, какой заряд заложить, ебну, и камня как не было. Вода, ясен пень, зафонтанирует. Только надо бы исследования местности провести. Очень криво Амаль на эти исследования посмотрел, потому как аж из Гнезно пришлось бы специалистов везти, в хату их впускать, а они еще за собой на хвосте налоговую, тьфу, тьфу, инспекцию притащат. И особенно жена его, Божена, не совсем с этой инспекцией в ладах. Она сюда завезла коров каких-то, основала производство сырков, йогуртов, всю Польшу снабжает. Вот только коровы громко мычат, спать не дают. Ну, стало быть, в субботу хорунжий-сапер пришел, дырок понасверлил, заряды в них понаставил, динамит… Как рвануло, так полдома и завалилось! Нового полдома! Коровы, само собой, подохли! Вон под стеной обломок того, первого дома лежит.
Не везет так не везет, ничего не поделаешь. Проходим по длинному коридору. Вместо обычных прямоугольных дверей гламурные арки, на стенах рога и портреты, но не какие-то там голые бабы в золотых рамах, а бородатые сарматы в золотых рамах. Сурово так глядят. Николай Радзивилл «Пане Коханку»
[72]
. Одна рука за поясом на выпяченном животе. Голова лысая, продолговатая, борода — буханкой. Кунтушное братство, фанаты старопольских команд. Которые играли с этими лягушатниками, неженками во фраках, париках, чулочках и в пудре. А наши — в кунтушах и слуцких поясах, с саблями на боку. В национальных цветах. Главным образом — в красном. Алеша велит мне подождать. А меня трясет. Потому что я, мокрый весь, оставляю на алом ковре черные лужи от земли этой всепольской. Как я тащился по полю, не рассказывал? Хочу закурить, но не знаю, можно ли, не включатся ли разом все датчики и не завоют ли сирены в ритме Богородицы. Так что выгляжу я не слишком приглядно. А хуже всего то, что только голова Богоматери помещается у меня в кармане, а остальное — в руках держу. Как святотатец, в ночи разграбляющий курганы. Ну вот и пан Амаль приглашает.
* * *
В обычной, хоть и богатой, кухне. За столом. Что-то при лампе делает. С какой-то помощницей, изможденной, исхудавшей девицей. Которую я вдруг прекрасно узнаю, потому что она вечно что-то жует, челюстью двигает, а язык себе так втыкает в щеку, что аж выпуклость возникает, или в зубах ковыряется. Это ж Манька, Манька, что ко мне в ломбард часто приносила самый дрянной хлам! Перегоревшие электрочайники, наполовину использованную тушь, да и вообще остатки косметики. Или могла принести пуговицы, выдранные с клочками материи, из чего видать, что жадность ее была велика, что с трупа готова была сорвать, содрать, у тебя, Саша, в трамвае с рукава рубашки оторвать. Как в Лодзи на базаре. Все бэушное, остатки, алчно из кровообращения повседневной жизни вырванные, с нитками. Всегда давала паспорт, а нет — так какую-то корочку, удостоверяющую ее личность и принадлежность к Кинологическому союзу. Ее хобби — животные. Ее увлечение — по боку учение. Зовут ее — Марианна Барахло, рожденная в Михаськах Фабричных Пассажирских под Чеховицами-Дзедзицами, все правильно. (Не смейся, Саша, вот если бы тебя звали Вальдек Мандаринка, что бы ты делал?) Фотка потертая, бледная, а на личике — большие бабушкины очки в роговой оправе. Но, шельмочка, всегда этими своими глазками в небо стреляла, косила, как блаженная, в направлении Израиля, Святой земли. Нет, просто под паспорт не получишь ни гроша! И тогда она кладет на прилавок мешок. Что это? А вот возьмите этот кипятильник за двенадцать злотых, возьмите этот неполный комплект бигуди, красивые, розовые, ну и что, что неизвестно откуда…
