Вот только коробки мешают. Но постепенно мы вошли в раж, и скоро уже не было куда эти пыльные коробки выбрасывать. Так мы их сносили в ванную и на теткины останки скидывали. Потому что если и было еще где-то место, то только там. Так что если даже тетка поначалу и была жива, то в конце она была погребена под горой американского просроченного мусора. Эдакий курган Костюшко
[92]
; как-то этот парень тоже был с Америкой связан.
Только вот меня что-то слишком сильно подтрясывало. Американский тостер мы забрали, но ни шкатулки, ни брильянта не нашли. Из мелочи более или менее ценной — наручные часы, но русские. Хотел я было взять швейную машинку, да слишком, сука, тяжелой оказалась. Эй, шеф, а это что такое? Альбом для стихов! Наверное, единственная память из усадьбы, как трогательно! Из лилейной, нежной кожи, как молитвенник, на золотую застежку закрывается! И золотой герб, и пастушок с овечкой, а над ними — бабочка… Наверное, в середине много засушенных листочков, бабочек, ромашек, стишков по-французски, как своих, так и чужих, переписанных каллиграфическим почерком, зелеными чернилами… Альбом! Отроческий альбом, чистый, лиричный, на этой куче здесь! Эта развалина когда-то была курсисткой! Взял. За пазуху спрятал. Буду читать до конца жизни, ночами, никогда не сдам в комиссионку. Излияния души девчушки, воспитанной в усадьбе, в белом платьице, которая пока еще ничего не знает о жизни, только порхает бабочкой, а ночами, заливаясь краской смущения, читает запретные французские стихи о любви!
Все, шеф, конец, баста, а то выглядим уже черт-те как, все в крови, в пыли, надо перед выходом привести себя в порядок, не то нас за один только внешний вид заберут.
Разделись мы, добрались кое-как до крана со ржавой водой и давай мыться, плескаться. В конце ты шубу углядел. Раздетый, на голое тело (а вернее, на голых баб на своем теле) ты примерил эту шубу. Я тебе скажу, Саша, что в Польше мужики не ходят в шубах, только бабы, здесь тебе не Россия, над тобой смеяться будут. Пусть попробуют. Priekrasnaja szuba! И улыбнулся такой улыбкой, за которую я так тебя люблю. А потом голый, мокрый, в этой своей шубе, ты спросил меня: мне идет?
Ой! И внезапно во мне что-то оборвалось. Вместо ответа я тебя — как ты стоял мокрый в этой шубе на голое тело — так к себе и прижал. А я прижался к тебе и разрыдался. И плакал, и плакал, как будто весь лед, что был во мне, растаял. Это был самый счастливый момент моей жизни. Я почувствовал себя защищенным. А потом… Ну. Ну… Ну, человек иногда испытывает потребность в другом человеке. Прижаться к кому-то. Особенно после таких передряг. Хороший ты парень, Саша, хороший, и будь уверен, что я тебя так не брошу, вернусь к тебе, только у Матери Спасителя нашего попрошу прощения… Да возьми ты себе эту шубу. Ты этого достоин!
Хотя, если по-честному, то я, Саша, придумал тебя для себя. Шуба-то пуста. C’est fini.
Варшава, 2006–2007 гг.
