– А что же дети мастеров? Куда их определяют? Они ведь могут родиться совсем бесталанными.
– Могут. Им дарована величайшая милость – выбирать лар себе по вкусу. Может быть, именно для этого и существуют мастера. Не для того, чтобы делать красивые дорогие вещицы. А для того, чтобы в нашем мире хоть иногда появлялись свободные люди, рождённые вне предрассудков.
– Кем же становятся эти свободные люди?
– Очень часто – примыкают к лару того, кого полюбят в юношеском возрасте. Разменивают свой выигрыш на сиюминутное счастье. Нередко становятся учеными. Но я слышал про таких, которые избрали участь окраинных жителей. Нам твердят, что нет ничего страшнее, чем оказаться одним из безродных. Кем бы ты ни родился, к какому бы лару ни принадлежал – ты всё-таки принадлежишь к нему. Ты не безродный. Но старший сын мастера, делающего резные чаши для фруктов, уверял меня, что безродные свободны в своей безродности. Не знаю. Я никогда не видел окраин. Отец мой посещал их. Но я был слишком мал, чтобы слушать его истории.
Из грязной жижи, окружавшей оазис с орхидеями, не отряхиваясь, вышла лошадь. Следом другая, третья. Они возникли словно из ниоткуда, не выбрались из грязи, не родились из неё – просто проявились в воздухе, и вскоре зацокали копытами по мощённой художественно растрескавшимися плитами дорожке.
– Это что за лошади такие? – справившись с удивлением, спросила Наташа.
– Бездомные, – покачал головой Рыба, – так их всегда жалко.
– А в дом взять?
– Да ты что!? У кого денег хватит на такое развлечение?
Пять сотен лет назад властителю столицы в подарок привезли дюжину таких лошадей. На воле они живут где-то в болотистой местности северного континента, и представляют собой помесь миража и обычной лошади. Им нужно много луж, чтоб перемещаться, и им нужны просторы, чтоб скакать. При этом им больше ничего не нужно – кажется, они даже не едят. Лошади стали любимым развлечением властителя. А потом его свергли, и лошади разбежались. Никто не вспоминал о них, пока было смутное время. А когда столица признала власть императора, и вновь воцарился порядок, лошади уже одичали. Их начали ловить и перевозить обратно на северный континент, но многие не выдерживали пути. Решили оставить их в столице, раз уж они прижились. Но лошади тоскуют по родным местам. И их жалко. Кто видел миражную лошадь в её родных болотах, всегда отличит эту от той.
Сквозь синюю листву пробился солнечный луч. Он посветил в глаза Рыбе, тот зажмурился, отвернулся, и они двинулись по дорожке в обратный путь.
– А что, если ты тоже – мираж пополам с моими ожиданиями, как эти несчастные лошадки? – вдруг спросила Наташа. – И тебя на самом деле нет? И ты, и весь твой мир – это только мой сон?
– Но я же был в твоём мире. Ты меня видела.
– А что, если кто-то подслушал мои сны? Подсмотрел? Или того хуже – наслал их на меня? Для того чтобы… чтобы завладеть моей квартирой!!!
– Разумные объяснения, – помолчав, сказал Рыба, – страшное оружие. Которое люди часто направляют против себя. Чем умнее человек, тем лучше он сможет объяснить, почему невозможна удача. Объяснить, а потом поверить в это. А удача была в двух шагах. Можно было поверить в то, что она – возможна. Умным людям легко даются доказательства как со знаком «плюс», так и со знаком «минус». Но они всегда выбирают «минус». Мой отец был ученым, он умел разумно объяснить всё, решительно всё. В его жизни не было радости. Он жил очень мало – даже по меркам своего лара.
В молчании они вышли из парка и оказались на площади. В центре бил фонтан, заключенный в медную чашу. Вокруг стояли каменные скамейки и столики. В центре каждого столика была сделана небольшая прорезь, как на почтовом ящике. Рыба присел на ближайшую скамейку и потянул Наташу за собой.
Из неприметного кармана своей куртки на множестве крючков он достал пачку расписной тонкой бумаги и мешочек с табаком.
Положил перед собой одну бумажку, на которой была нарисована какая-то картинка, показавшаяся Наташе смутно знакомой. Пока она напрягала память, Рыба насладился созерцанием, провёл по краю картинки языком, высыпал в центр листочка немного табака и одним плавным, долгим, не прерывающимся движением скатал самокрутку. Щёлкнул каким-то карманным фонариком, прикурил. Затянулся с наслаждением.
– Целый ритуал! – восхитилась Наташа. Запаха дыма она не почувствовала – так же, как не ощутила чуть ранее вкуса лилового яблока.
– Каждому виду отдыха соответствует свой порядок действий, – ответил Рыба. Наташа решила не мешать ему, дождалась, пока он не опустит окурок в щель в центре стола, и спросила:
– А что курят безродные жители окраин?
– Дешевый табак. Выращенный в искусственных оранжереях.
– Мне эти разрисованные бумажки для самокруток сразу напомнили детство, – призналась Наташа. – Когда я была маленькой, мы все собирали вкладыши от жвачек. Разворачиваешь фантик, жвачку кладёшь в рот, разжевываешь, а потом стараешься выдуть пузырь побольше. А вкладыш – себе, в коллекцию. А тут наоборот. Берёшь вкладыш, засыпаешь в него табак, поджигаешь – и нет вкладыша… Но получается, что это – штамповка? Никто же не будет рисовать картинки специально для такого.
– Почему – не будет? Есть целый квартал мастеров, которые рисуют на бумажках для самокруток. Можем туда прогуляться.
– Но это же ужасно! Рисовать, заранее зная, что твой рисунок сожгут! Ты варвар почище своего тёзки завоевателя!
Рыба резко провёл рукой по волосам и от обиды даже забыл заправить за ухо непослушную прядь.
– Ну ты чего? – тронула его за рукав Наташа.
– Если не хочешь смертельно оскорбить мужчину нашего мира – не называй его варваром.
– Извини. У нас это совсем не обидное слово. Но ведь ты – сам мастер – взял и только что погубил творение другого мастера!
– Я его не погубил, – удивлённо сказал Рыба, – я полностью его вкурил, и оно выполнило своё предназначение. Перед тем как свернуть самокрутку, надо обязательно рассмотреть рисунок. Я вижу его, понимаю, запоминаю. А когда курю – он входит в меня. Даже художники рисуют картинки для вкуривания.
– Даже художники? Но ведь они, если я правильно поняла, создают шедевры. И совсем не ради денег, а чтобы что-то принести в ваш мир. И что же, шедевры истлевают без следа?
Рыба пощёлкал пальцами в воздухе, будто припоминая что-то.
– Мой отец настаивал, чтобы я читал книги на том языке, на котором их написали – или не читал вовсе. Но мать не хотела тратить деньги на обучение языкам. Я должен был научиться торговым премудростям своего лара. «Твой сын очень талантлив. Наверняка он вырастет и будет торговать с северным континентом. А они доверяют только тем, кто умеет говорить на их языках», – однажды сказал отец. И я стал учить языки. Как видишь, ни с кем я не торгую, а иноземцы, которые добираются до нашей столицы и заходят ко мне, сами в состоянии объясниться по-нашему. Однако я не жалею. В молодости я читал одну книгу, очень популярную на северном континенте. В числе прочего, там было сказано… Ну, в грубом переводе это звучит примерно так: «То, что сделано художником, не исчезает бесследно». Это ответ на твой вопрос.
