– Ты-то небось скотине всегда объясняла, за что ее хворостиной бьешь?
Лесана упрямо вздернула подбородок, бесстрашно глядя в серые глаза.
– Не объясняла. Только то – скотина безмозглая, а мы – люди. У нас ум есть!
– Ум… – протянул собеседник. – Ну, коли есть у тебя ум, отчего же ты им не пользуешься?
Щеки девушки запылали, а крефф продолжал:
– Вот скажи, зачем тебя учат оружному бою? Зачем гоняют наравне с парнями?
Она насупилась и буркнула:
– Потому что я ратоборец.
– Правильно. Ты – вой. А вой должен уметь сражаться. Ходящий не посмотрит – девка перед ним или парень. Он тебя не пощадит за то только, что ты косу носишь.
– Нету у меня косы… – огрызнулась послушница.
– Зато есть ум, – поддел наставник. – И этот ум должен бы усвоить, что девку за косу ловить – милое дело. А еще косу мыть, чесать и плести надо. Только когда это делать, если обережник в походе ночью под телегой спит, днем верхом едет, а иной раз с головы до ног употеет, с нечистью сражаясь? И так по несколько седмиц тянуться может. Вшивой будешь ходить? Нечесаной? В лесу мыльни нет. Да и не намоешься среди мужиков-то. В ручье плескаться? Ручей не всегда встретишь. И поплещешься в нем не о всякую пору.
Лесана стояла красная, злая и смотрела в пол.
– Потому и рубах вы здесь не носите девичьих, а в портах ходите. Что же до снежков… Я бы Тамира тоже высек. Он скоро спустится в подземелья. А того, что он там увидит, врагу иной не пожелает. Потому дурь детскую из него уже сейчас вытравливать надо. Иначе сгорит.
И снова девушка вскинулась, снова глаза вспыхнули яростью:
– Мы учимся! Всякий урок твердим! Работу любую делаем, отчего нельзя нам просто… жить? Хоть праздник какой? Хоть веселье? Что все злые тут, как волки?
Наставник спокойно выслушал эту яростную речь и ответил:
– Потому что вам не дружить. Не миловаться. Потому что Тамир тебя упокоит, если придется. И дрогнуть в тот миг не должен. А ты, возможно, однажды убьешь его и тоже дрогнуть не должна. Ясно? Влюбленные же думают не головой, а сердцем. И это… мешает.
Он замолчал и потер уродливый шрам, безобразивший щеку. Лесана смотрела на креффа и видела, что мыслями тот унесся куда-то далеко-далеко. Девушка молчала. Впервые наставник говорил с ней, будто с равной, не ругал, не поддевал. Впервые не чувствовала она себя порожним местом. Оттого ли, что они тут одни и иных послухов нет?
– Дружба и любовь – это не слабость, – упрямо возразила послушница. – То сила. И эта сила всякую иную превозмочь сумеет!
Она сказала это с жаром, но мужчина, сидящий напротив, усмехнулся.
– Бестолковая ты. А еще говоришь, будто ум есть. Когда скотину хворостиной гонят, ее уберечь хотят, чтобы в овраг не упала или от стада не отбилась. Так и вас. От лишней ненужной боли берегут. Сейчас тяжко, потом легко покажется.
Она сжала кулаки:
– Легко? Что – легко? Волком жить? Деньги брать за защиту и обереги?
Глаза наставника поскучнели:
– Ты сожранные деревни видела когда?
Сердце девушки екнуло. О сожранных деревнях она только слышала, и от одних рассказов тошно становилось. Если у маленькой веси не хватало денег на сильный оберег, если заводилась неподалеку стая Ходящих, то…
– Нет, не видела… так что с того? Отчего не уберечь людей? Если денег нет у них, пусть подыхают, как собаки?
– Лесана, – в голосе Клесха впервые зазвенели сталь и стужа. – Нельзя спасти всех. Запомни это.
– Можно! Можно спасти! Я никогда не пройду мимо, если кто-то в нужде, я…
Договорить она не успела – холодные пальцы стиснули горло, дернули вверх, несчастная захрипела, вцепившись в широкое запястье, а крефф без усилий оторвал выученицу от пола и сказал голосом, каким говорил с ней всегда:
– Запомни, цветочек нежный, еще раз я такое из уст твоих сахарных услышу – засеку до смерти. Ни колдун, ни ратник, ни целитель никогда не пройдут мимо чужой беды. Цитадель открыта круглые сутки и всегда принимает тех, кого ночь застала в пути. Но наш труд стоит денег. И ночь в Цитадели тоже. Потому что, если это будет даром, уже завтра тут приживутся сотни страждущих. Чем ты их будешь кормить? Если сама станешь помогать, не беря в уплату денег, как скоро издохнешь от голода? И скольким поможешь мертвой?
Она уже хрипела, а перед глазами плыли круги, но каждое сказанное слово впечатывалось в память. Пальцы разжались, девушка сползла по холодной стене на пол, жадно ловя ртом воздух. На глазах выступили слезы, легкие горели, горло саднило.
– Поняла?
– Да.
– Твой Дар не безграничен. Он исчерпаем, как всякая сила. Ты можешь устать, заболеть, испугаться, и сделаешься бесполезна. Никому не сумеешь помочь. Когда в твой дом стучится голодный, ты дашь ему хлеба?
Лесана вскинула глаза на наставника и упрямо ответила:
– Дам.
– А если за день к тебе постучится толпа голодных? А у тебя на полатях пятеро ребятишек, родители-старики и погреба не ломятся?
– У меня нет столько хлеба.
– То есть кого-то придется послать со двора?
Она потупилась и едва слышно ответила:
– Да…
– Так вот, запомни: иногда доброта да жалость могут погубить. Тебя. И других, ни в чем не повинных людей.
Она молчала, терла шею и с ужасом понимала, что наставник прав… и не прав. Какое-то время они сидели молча, потом Лесана осторожно спросила:
– Крефф, почему я – ратоборец?
Этот вопрос давно не давал ей покоя. Как? Кто это решил? Отчего?
Мужчина усмехнулся.
– Потому что ты умеешь драться и побеждать. У тебя Дар, Лесана. Дар убивать. А значит, и защищать.
От этих слов девушку продрал липкий ужас. Она не хотела убивать. Не хотела причинять боль. Не хотела проводить ночи, карауля обозы, а дни, востря меч.
Лесана неловко поднялась, опираясь на стену.
– Я не умею драться! Я сроду не дралась. Даже в девках!
Клесх пожал плечами.
– Ну как же. Ты дважды побила мужиков, гораздо сильнее и крупнее себя самой. А недавно ты швырнула Фебра. Да так, что он до ночи валялся без памяти. А Фебр из старших и лучших моих послушников. Твой Дар очень силен.
И тут же без всякого перехода Клесх вдруг спросил:
– Краски-то у тебя еще не закончились?
– Нет.
Она все еще алела, говоря ему о девичьем.
– Хорошо.
Лесана не уразумела, что ж в этом хорошего, а потому сказала о другом:
– Я не умею. Не умею пользоваться Даром.
