— Не уступать им ни в чем и ни шагу назад! НРП с вами! — произносил Блаженов четко каждое слово, словно хотел поднять дух бойцов перед отправкой на фронт.
— Теперь можно расслабиться, — сказал Скоровский, посмотрев вслед удалявшемуся Блаженову, которого со всех сторон прикрывали телохранители, они оглядывались по сторонам, ища в толпе подозрительных субъектов.
Роман, убирая микрофон, добавил:
— Самое интересное позади. Больше ничего примечательного, думаю, не случится. Можете сворачиваться, — посоветовал он своей съемочной бригаде, расположившейся на небольшом пятачке возле платформы.
— Не понимаю, почему Пономарев не пускает нас в прямой эфир?! — с негодованием воскликнул Павел, выключив камеру. — Такое происходит у нас в городе, а телевидение молчит.
— А ты что, надеешься, что эта запись пойдет в вечерних новостях? — Корреспондент Скоровский усмехнулся, обреченно покачал головой — Снова ведь ляжет на полку. Пономарев всего лишь руководитель нашей программы новостей. Есть еще начальство повыше, его воля — закон.
— Мы как будто находимся в искусственно созданном кем-то вакууме, — пытался поддержать Павел диалог. — Независимое телевидение отключили местные связисты за неуплату — это раз, — он загнул указательный палец. — Первый канал и тот отключили — два. Зачем это замалчивание фактов, причем очевидных? — Оператор запустил в свою рыжую пышную бороду всю пятерню, а затем добавил:
— Может быть, хотят справиться своими силами?
Скоровский пожал плечами и ответил:
— Не знаю, Паша, не знаю. Для меня это тоже загадка. Но, надеюсь, не навсегда.
— Как тебе Блаженов? — спросил Скоровского как бы невзначай Павел. — По-моему, мужик что надо! Таких бы побольше нам, глядишь — и страну вытащили бы из грязи.
Скоровский в шутку схватил его за грудки, слегка встряхнул. Тот стал отбиваться и выворачиваться.
— Паша! — крикнул Роман. — Не верь словам, верь жажде, как говорится в одной рекламе.
Кстати, мудрые слова. Ну сам посуди, взялся он неизвестно откуда, зарегистрировался только недели за две до начала предвыборной агитации, а уже набирает обороты. Эти народные гулянья ему только на руку. Он всегда серьезно занимается проблемами простых людей, так он говорит и клянется. Еще один вопросик — откуда деньги? Копил всю свою сознательную рабоче-крестьянскую жизнь? Не поверю Есть одно предположение… — Тут он вдруг осекся и добавил:
— Не буду пока все рассказывать до конца, это еще не проверенный факт.
— Ну смотри, — разочарованно пожав плечами, ответил Павел. — Тебе лучше знать.
Разговор сопровождали раскаты грома, отдельные вспышки молний. Вдруг на людей, заполонивших площадь, хлынул дождь, но толпа и не думала расходиться Кто накинул капюшон, кто раскрыл зонт, а кто-то набросил на голову полиэтиленовый пакет. Съемочная группа засуетилась и забегала вокруг аппаратуры, пытаясь ее спасти, прикрывая чуть ли не своим телом.
— Быстро в машину, — кричал оператор, подгоняя нерасторопных коллег.
* * *
Родители рассказывали, что, когда я родилась, шел дождь. Роддом находился на горе, дорогу размыло — и рейсовый автобус не смог на нее взобраться. Отцу пришлось добираться туда своим ходом чуть ли не вплавь, его едва не смыло встречным потоком. Мать рожала очень тяжело. Как подумаешь, что все эти мучения ей доставляла я — жутко становится. Когда отец преодолевал водные препятствия по дороге к роддому, то заметил воробышка, бултыхавшегося в луже. Наверное, его сорвал с ветки ливень.
Перышки намокли, и поэтому он не мог улететь. Отец положил его в карман, да так и забыл про него — в роддоме он узнал, что мама лежит при смерти, но со мной все в порядке. А дома неожиданно вспомнил про своего спасенного утопающего. Воробей просох, немного попорхал по кухне и вылетел в раскрытую форточку.
Поздно ночью отцу позвонил и обрадовал врач: сказал, что с его женой — моей матерью — все будет хорошо, самое страшное уже позади.
Скептики махнут рукой и скажут с долей иронии, что это было всего лишь совпадение, но я верю до сих пор, что отец спас материнскую душу. И пусть смеются надо мной и удивляются моему суеверию, я все равно продолжаю верить в это.
Всю мою жизнь теперь идет дождь. Я обречена видеть и чувствовать его до конца своих дней. Сегодня уже двадцать пятое октября. Я сижу на подоконнике в коридоре частной клиники и наблюдаю в окно конец света. Две недели, четырнадцать полновесных суток больничного ухода и заботы — ровно столько я нахожусь здесь.
Пулю из плеча удалось извлечь. Залечили меня на совесть, надо отдать должное профессионализму здешних врачей. Помогла еще и моя быстрая восстанавливаемость организма: четырнадцать дней — и я уже на ногах, через три — выписка на все четыре стороны. Доктора многочисленных мобильных госпиталей тоже недоумевали. «Скоростной метаболизм, быстрая свертываемость крови», — говорили они без внутренней уверенности в своих словах. Так было всегда, ни одна пройденная горячая точка не обходилась для меня без ранений. Помню как сейчас — я единственная женщина-снайпер в нашем спецподразделении ГРУ, полное атрофирование чисто женских чувств и эмоций. Лучше всего у меня получалось сплевывать сквозь зубы, а еще — дырявить свой ремень, эдакие засечки на память. Помню того парня, его звали Виктор Новиков. Вижу, как сейчас, Витю уносят на плащ-палатке, лицо его, обезображенное взрывом, прикрыто чьей-то курткой. Каждый в группе схлопотал по одному ранению, а я ничего, еще бегала, порадовалась этому факту в душе, но вот только слишком рано. Один дом в центре города переходил из рук в руки. И после очередной удачной атаки боевиков нам пришлось его покинуть. Тут я поспешила и, как салага, напоролась на растяжку. Следствие — нога, болтающаяся только на мышцах и сухожилиях, обгоревшее лицо. Слава богу, что тогда у меня были деньги на пластическую операцию. Нами, как высококвалифицированными спецами, все-таки дорожили и делали все возможное, чтобы не потерять нас раньше положенного срока. Через месяц я уже совершала утренние пробежки в парке вокруг госпиталя на глазах изумленных зрителей.
Я еще раз затянулась, забирая в легкие очередную порцию вредных веществ — всяческих смол и канцерогенов. Сигарета тлела уже на середине, я «стрельнула» ее в своей палате у одной дамы лет сорока пяти. Я не знаю, почему вдруг так сильно захотелось покурить. На лицо иногда попадали отдельные капли через открытую форточку. Их мерный стук о карниз успокаивал и завораживал ненадолго мой напряженный слух. По коридору ко мне со спины кто-то приближался. Я обернулась и увидела доктора, мужчину средних лет. Он возмущенно поднял брови и выпалил:
— Сейчас же закройте форточку! Вы сами простудитесь, а потом заразите мне все отделение! Если уж так приспичило, идите и травитесь вниз, в вестибюль, — и он указал мне на лестницу.
— Нет, спасибо, доктор, лучше я брошу курить, — пошутила я, улыбнулась и выбросила в форточку окурок.
