Согласиться поехать, но при этом трястись от страха, ненамного лучше, чем выйти из игры в самом начале. И коль уж я решился влезть в это дело, надо выглядеть уверенным. Вести себя так, типа я и сам мог бы предложить такую идею.
— Так чего стоите? — спрашиваю я. — Поехали.
И первым жму на педали. Им приходится рвать следом.
Мне не хочется, чтобы они решили, будто я специально жму что есть мочи, но вообще-то так оно и есть. Однако мы еще не выехали из парка, а Карл меня уже обгоняет. Я слышу, как скрипит его переднее колесо, когда он вырывается вперед.
Кентон-роуд — это две полосы в каждую сторону, дорога очень скоростная и всегда забитая машинами. То, что мне нельзя здесь ездить на велосипеде, настолько очевидно, что никому даже и в голову не приходило мне об этом говорить. Но Карл не раздумывает ни секунды. Он ныряет прямо в поток, словно обычный автомобиль. Нам с Олли ничего не остается, как нырнуть за ним.
Автобусы и грузовики проносятся мимо с такой скоростью, что тебя качает от каждого из них: воздушная стена сперва толкает к обочине, а затем так же всасывает обратно. Ни один из люков не уложен вровень с дорогой, и когда ты видишь, как приближается очередной из них, у тебя не больше секунды, чтобы принять решение: проскочить между машинами или нестись вперед и перемахнуть через впадину, рискуя вылететь из седла. Это реально страшно, и весельем тут даже не пахнет.
Карл оборачивается с ухмылкой. По всему видно, что ему это нравится. Он что-то кричит, но мне не слышно, и машет рукой через дорогу — туда, где мы видели башни стадиона в последний раз, а затем вдруг резко бросает велик наперерез потоку и уходит к скоростной полосе. Без единой мысли в башке я делаю то же самое, следом за мной Олли. Большой грузовик громко гудит, сигналит фарами и визжит тормозами, но нам уже по барабану. Карл останавливается прямо посреди дороги и ждет нас.
— Туда, — говорит он.
Автомобили со свистом проносятся с обеих сторон. Нам нужно направо, но мы не подъезжаем к светофору, как делают все велосипедисты, мы стоим на разделительной полосе и ждем, пока во встречном потоке не образуется брешь. Поскольку же мы на великах, никто нас не пропускает. Машины пролетают мимо, оглушительно сигналя и виляя в сторону в самый последний момент. Это немного напоминает кегельбан. Где кегли, разумеется, мы.
Мы ждем целую вечность, но бреши все нет. Никто не говорит ни слова. Наши ноги наготове — одна на земле, другая поддавливает педаль, головы наклонены в одном направлении, мы напряженно всматриваемся в нескончаемый шумный поток, дожидаясь подходящего момента. Но один за другим выпадают лишь полумоменты: я почти уверен, что сумею проскочить, но в последний миг останавливаюсь и снова вглядываюсь в пролетающие мимо автомобили, прикидывая, успел бы я все-таки или нет.
В один из таких полумоментов Карл решает рискнуть. Скоростной ряд пуст, но по левому прет «вольво», причем совсем рядом, и как только Карл срывается с места, всем становится ясно, что пути назад нет. К тому же он переключил не на ту скорость, потому что не ускоряется вообще, и все как будто в замедленной съемке — он вот-вот влепится в передний бампер «вольво», и пусть этого еще не случилось, но машина так близко, так неотвратимо близко, что Карл уже может считать себя трупом. Я даже вижу, в какой именно точке это произойдет: Карл будет ровно на середине полосы, когда там же окажется «вольво». Карл не останавливается, а «вольво» прет слишком быстро и уже просто не успеет остановиться, но водитель все равно бьет по тормозам, и машина уходит в юз, колеса заклинивает, шины с визгом скользят по асфальту. Впечатление, что Карлу осталось жить не больше полсекунды, но тут визг вдруг прекращается, колеса вновь начинают крутиться, машина, дико накреняясь, оказывается на скоростной полосе, глаза водителя буквально выпрыгивают из орбит, когда он проносится мимо нас, втискиваясь в зазор между задним колесом Карла и моим передним, и вот все уже позади, и Карл стоит там, на противоположной стороне дороги, целый и невредимый, с улыбкой до ушей.
В воздухе пахнет жженой резиной, точь-в-точь как тогда, когда мы пытались расплавить мяч Карла.
Он слезает с велосипеда и исполняет победный танец, размахивает руками и вихляет задом. Кажется почти невероятным, что он там, живой и здоровый, да еще и танцует, и я ничего не могу с собой поделать, я стою и пялюсь на Карла, как он в своем красном тренировочном костюме вертит задницей на противоположной стороне дороги, и все остальное разом перестает для меня существовать. Он слюнявит кончик пальца и рисует в воздухе, на воображаемой доске, цифру «1», а затем складывает большой и указательный пальцы буквой «О» и показывает нам. Машины с шумом проносятся между нами, и от этого чудится, что он где-то совсем в другом мире. Будто я смотрю на него сквозь экран, типа он в телевизоре, а я — реальный.
Я знаю, нет ничего опаснее безбашенного человека, и знаю, что должен его опасаться, но одно дело знать, и совсем другое — чувствовать. А я этого не чувствую. Единственное, что я сейчас чувствую, сильнее всего на свете, так это кураж. И это странно, ведь я не такой, как он, и я знаю, что он плохой, но мне все равно хочется быть с ним. Быть там, на той стороне, и так же танцевать, глядя на торчащего посреди дороги Олли.
Но Олли меня опережает. Я перевожу взгляд на дорогу, вижу большую брешь и мчусь следом за ним. Будь даже брешь самой маленькой на свете, я все равно рванул бы вперед.
— Видел его рожу? — кричу я. — Того, в «вольве»?
Я раздуваю щеки насколько хватает мочи и сдвигаю брови до самого носа.
Олли с Карлом хохочут, и мы принимаемся корчить рожи наперебой, соревнуясь, у кого смешнее, а затем вновь отправляемся в путь. Теперь это самая обычная дорога: дома по обе стороны и почти без машин. После Кентон-роуд просто санаторий. Где мы только не колесим. Иногда мы поворачиваемся и пытаемся рассмешить друг друга, строя «вольвовские» рожи тому, кто едет сзади. Мы возбуждены, будто только что победили в какой-нибудь суперигре, и любая мелочь заставляет нас едва не лопаться от смеха. Даже стукаясь великами, мы хохочем. Наверное, все потому, что мы и в самом деле едва не погибли.
Улица, по которой мы едем, точь-в-точь как наша, только спуск здесь другой. Свою улицу не спутаешь ни с чем. Очень скоро мы оказываемся у перекрестка. На асфальте стоп-линия, она показывает, что остановиться должны именно мы. Мне кажется, что я уже был здесь когда-то раньше, на машине, но я все равно не могу сообразить, где мы находимся. На велике сюда я точно не заезжал. Наверняка я знаю лишь одно: наш дом остался где-то сзади.
Башен-близнецов Уэмбли не видно с самого парка.
— Туда, — Карл указывает через перекресток.
Он не снижает скорости перед белой линией и не ждет, согласимся мы с ним или нет, он просто едет вперед, и мы торопимся следом.
Улицы петляют и извиваются, и целую вечность на стадион нет даже намека. Половину времени мы колесим по тихим улочкам с домами, вторую половину — по большим дорогам с магазинами, но после Кентон-роуд не страшно уже ничего. Точно мы стали невидимками.
