Елена Дмитриевна принялась подсчитывать доходы и расходы, а в это время в зале два интерната рассматривали друг друга. Со сцены их напряженно разглядывали «мойдодыровцы».
Какая— то старушка, не выдержав напряжения, тоненько заголосила:
— Да вам-то за что такое, бедненькие мои, в чем же вы-то виноватые?!
Маркел Купидонович подошел к ней и сказал:
— Брежнева, без паники.
Но было уже поздно. Старое поколение, словно оно было в чем-то виновато, со слезами кинулось к лишенному разума молодому.
Дети с одинаковыми лицами, с одинаковыми инстинктами…
Чем могли помочь эти старые, брошенные, никому не нужные люди, которые стали их угощать сухариками, замусоленными конфетками и гнилыми яблоками? Кто мог помочь этим двум поколениям? Одни прожили жизнь, другие лучше б не начинали. У одних в душе отчаянье и стыд за тех, кто их бросил, у других на лицах отражение этого стыда. А Женек? Забытые жалеют безумных. А Женек!
Эти два поколения не стоят его одного. Им уже никто не поможет, а ему? Где этот добрый и хороший дядя, который вернет Женьку его детство, вернет дружбу, любовь? Все это у одного поколения было, а другое об этом просто не знает. А Женек знает, но все прошло мимо.
Пухарчук плакал, когда Закулисный приказал начинать спектакль.
— Здравствуйте, ребята! — выбежал он с развеселым сморщенным личиком. Зал заревел, и тогда Женек воскликнул: — Друзья, сегодня перед вами будет выступать не лилипут, а Человек!
Кому нужны зрелища, когда у детей нет хлеба?…
Этот спектакль в Иркутске я заделал случайно, не ведая что творю, и хотя вечером в гостинице я, как всегда, получил локтем в ноздри и кровь капала из носа даже с запрокинутой головы, Пухарчук мне признался:
— Евгеша, ты хоть и болван, но как мне тогда аплодировали! Так меня еще никто и нигде не принимал.
Сегодня должен был приехать Витюшка. Я так соскучился по этому жизнерадостному придурку, что у меня с утра начались галлюцинации в виде огромной куриной ножки, жареных котлет и холодного пива.
Обед я встретил в гостинице напряженнейшим ожиданием. Посидел в кресле, потом прошелся, разминая ноги, и вдруг почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я резко обернулся. Передо мной стоял Писатель.
— Привет, — кивнул я ему.
— Привет.
— Писатель, — сказал я насмешливо, глядя ему пристально в глаза. — Черт тебя сюда занес! Что с тобой?
Он так же насмешливо усмехнулся и промолчал.
— Ты закончил свой новый роман?
Я не стал его спрашивать о первом, потому что знал: пристроить его никуда не удалось. Когда мы виделись в последний раз, он искал благодетелей.
— Не стыдно? — спросил я его тогда. — Ты же считал себя честным парнем, а сейчас ищешь лазейки, так не поступают порядочные люди.
— А если порядочность никому не нужна? Все жируют на теплых местах, хотят жрать кашу с маслом и получают ровно столько, чтобы пойти в сортир и заорать в нужник: «А на черта мне все это нужно?!»
— Как же тогда большие писатели? Им же тоже было трудно?
— Талантливым и честным писателям всегда было и будет трудно, а «большие» только в своих выступлениях вспоминают о трудностях.
— Злобствуешь?
— Нет, страшно мне, хотя ты знаешь — я не трус. Говорильня о литературе людей, делающих все для того, чтобы о литературе забыли вскоре совсем.
— Все равно сквозь грязь пробивается зеленая трава.
— На этой траве могли бы расти прекрасные цветы, но где взять столько силы воли? Если вовремя не поливать траву, то и она засохнет. Лицемеры об этом все время жалеют и пишут свои воспоминания.
— Я верю, твои цветы должны взойти, хоть их никто не поливает.
— Мой цветок хоть и обвешан колючками, но он слишком ранимый, чтобы распуститься.
— Как твой новый роман? Ты снова летаешь или уже спустился на Землю?
— Если я спущусь на Землю — разобьюсь.
— Ты думаешь, никто не подставит ладоней?
— Подставят… с доброжелательностью и готовностью. Только между ладоней будет нож.
* * *
Тогда Писатель не ответил на мой вопрос.
— Как твой новый роман? — снова спросил я, видя, что он смотрит на меня, чуть улыбаясь, с грустными и старенькими чертиками в глазах.
… Я вдруг понял, что спросил, сколько ему осталось жить, но не спросил, есть ли шанс выжить.
— Скоро все кончится, — ответил Писатель. — Теперь уже скоро.
— Удачи тебе, — кивнул я ему.
— Тебе удачи.
Мы никогда не были друзьями, но сейчас между нами появилась пропасть, которую уже никогда не преодолеть.
* * *
Приезд Витюшки в Мухоморовку на этот раз сопровождался праздничным звоном бубенцов и разухабистым криком извозчика:
— Сто-о-ой, милая!
К гостинице «Медовый месяц» подъехала разукрашенная сказочными персонажами коляска, в которой катают детей на праздничных гуляньях, запряженная маленьким черным пони, на шее которого разливались на все лады колокольчики. Огромный старый кучер с рыжими грязными сосульками на бороде с любовью и нежностью повернулся к коляске и прохрипел:
— Витюшка, приехали!
Командировочные застыли с резиновыми лицами, и администратор со швейцаром выскочили узнать в чем дело.
— Фокусник и маг! Он может всю вашу гостиницу заставить летать, без всяких там ниточек и веревочек! — важно выдал информацию кучер. — Единственный в мире администратор черных летающих лилипутов! Он даже моего пони обещал заставить летать!
— Без лесочек? — удивленно спросила хозяйка «Медового месяца».
— А вы думали! И без лесочек! — обиделся кучер.
— И даже без проволочек? — все еще не верила администратор, косо поглядывая на меня.
— И проволочек! — заволновался огромный старый кучер. — У него все лилипутики летают!
— Прыг — и полетел?! — злорадствовала она.
— Точно так!
Великий маг и волшебник, уютно свернувшись в повозке, подложив свой концертный чемодан под голову, сладко посапывал.
Я подошел к сказочной повозке.
— Это еще один единственный в мире приехал? — ехидно спросил швейцар.
— Да, — кивнул я. — Мы два единственных в мире администратора, а он еще маг и волшебник. Скоро сами увидите.
— Что с ним? — тихо толкнул я кучера, подозревая самое худшее.
— Напряженные гастроли в Арабских Эмиратах. Три Дня не спал! — важно ответил кучер. — Там такая лажа!
— В Эмиратах, говорить? — переспросил я. — Лажа? Про Бомбей ничего не говорил?
