Ленька почти сразу ее узнал, хотя она сильно переменилась со времени их первой встречи. Это была та самая еврейская девушка из сада возле разгромленной мельницы. Только тогда у нее были длинные волосы и глаза словно бы видевшие разрушение Иерусалима, а сейчас она сделалась современницей, коротко постриглась и глядела уже не в неизмеримую глубину веков, а прямо перед собой, на синюю крепдешиновую шляпку.
Ленька приветствовал подобное видоизменение, но подойти к девушке и поздороваться он не мог, поскольку был обременен Брониславой.
Девушка несколько раз бросала на Леньку любопытствующие взгляды и как будто пыталась вызвать в памяти их первую встречу, но, как видно, у нее ничего не получалось.
Ленька давно уже приметил за людьми такую странность: они запоминают не столько лица и фигуры сами по себе, сколько некие определенные обстоятельства, окружающие эти лица и фигуры. Положим, приходят они на прием в кабинет, на двери которого написано, допустим: «Рубашкин Андрей Артемьевич». Они читают надпись, входят и здороваются: «Здравствуйте, Андрей Артемьевич». Но если они потом наткнутся на этого же самого Рубашкина где-нибудь на рынке, то ни за что не узнают его. И если придут второй раз в тот же самый кабинет, а за столом будет сидеть совсем другой человек, они все равно назовут его «Андрей Артемьевич». Очень легко поэтому обмануть людей.
А вот Ленька был другой. Он запоминал лица, изымая их из обстоятельств. Без такого свойства он стал бы совсем пропащий.
Девушка купила синюю крепдешиновую шляпу и вышла, унося коробку. У нее был задумчивый, почти несчастный вид, какой бывает у человека, чья несбыточная мечта наконец-то осуществилась, и притом самым простым и прозаическим образом.
Бронислава в очередной шляпке обернулась к Леньке:
– Кто это был?
– Вы о ком?
– О той девице, которая только что вышла из магазина.
Ленька пожал плечами:
– Понятия не имею.
– Она определенно вас знает.
– Вряд ли, – мягко ответил Ленька.
– Точно вам говорю. – Бронислава начала волноваться. Она не терпела, если ей возражали. – Глаз с вас не сводила.
– Это только поначалу, – сказал Ленька. – Наверное, познакомиться хотела, а потом поняла, что я здесь с вами, – и отстала.
– Да, да, мне тоже так показалось. – Бронислава сменила гнев на милость. – Как по-вашему, мне идет?
– Очень модно и красиво, – сказал Ленька, глядя мимо Брониславы на шляпу.
– Я беру, – решилась она.
Они вышли вместе. Ленька объявил, что должен искать убийцу юродивого Кирюшки, и расстался с Брониславой возле лавры.
* * *
– Для этого дела много народу не потребуется, – сказал Белов, любовно оглядывая Казанский собор. – Хватит и нас троих.
Варшулевич попросил:
– Пойдем уже.
Он нервничал, и это было довольно странно: Ленька его таким еще не видел. Обычно Вашулевича невозможно было ни смутить, ни, тем паче, напугать, а сейчас он как будто боялся того, что они собирались сделать.
– Ты чего? – негромко спросил его Ленька. – Мы ведь никого убивать не собираемся. Просто заберем то, что было украдено Богачевым у трудового народа.
Белов вдруг повернулся к Леньке и посмотрел на него долго, внимательно. Ленька спросил:
– А ты чего?
Белов сказал:
– Так… Ты правда веришь, что Богачев – вор?
– В каком смысле – вор? – не понял Ленька.
– В самом прямом, – настаивал Белов. – Вор – значит, украл. Украл – значит, вор. Так?
– Я тебе вот что скажу, – ответил Ленька. – Если какой-нибудь голодный беспризорник заберется к Брониславе в карман, значит, этот беспризорник – вор, его надо арестовать, посадить в тюрьму, ну и желательно избить для назидания. А если господин Богачев натырил где-то больших денег и удачно пустил их в оборот, имея при том благочестивое выражение лица, то он… хуже, чем вор.
– Не пойму, – тихо проговорил Белов, – ты что, Ленька, идейный?
– Нет, – сказал Ленька хмурым тоном. – Просто мне их рожи не нравятся. Если Богачев украл, так и мне можно. И ты до моей совести не доцарапывайся, потому что это невозможно. Я не у старушки Натальи Степановны краду, хотя она, кстати, урожденная дворянка. Она вчера рассказывала.
– Четко трактуете образ классового врага, товарищ Пантелеев, – сказал Белов, посмеиваясь. – Радуете меня несказанно.
– Ну и… хорошо, – буркнул Ленька. – Идем, наконец.
Было четыре часа дня. Трое обогнули собор, свернули на Казанскую улицу и двинулись по ней, растаптывая погибающие сугробы.
– Убивать, значит, никого не будем, – продолжал Белов (Ленька, по правде говоря, уже надеялся, что тема иссякла и больше к этому они не вернутся). – Интересно. А наган тебе зачем?
– При чем тут наган? – не понял Ленька.
– Ну, наган ты с собой ведь взял, – объяснил Белов. – Расскажи, зачем, если стрелять не собираешься.
– Не собираюсь, – отрезал Ленька.
– Тогда зачем? – напирал Белов.
– Для порядка.
– Для какого порядка?
– Просто мне с наганом спокойнее. Привычнее, – сказал Ленька, приостановившись.
Варшулевич налетел на него и выругался.
– Привычка к огнестрельному оружию, – заметил Белов, – иногда сказывается на человеке самым роковым образом.
Ленька махнул рукой и больше ничего объяснять не стал.
Дом, где жил меховщик Богачев, имел два входа, парадный и черный. У парадного было даже подметено, хотя дворник отсутствовал. На лестнице – тоже никого. Ленька легко взбежал на второй этаж, позвонил в квартиру.
Спустя небольшое время голос Брониславы отозвался из-за двери:
– Кто там?
Ленька откликнулся:
– Дома ли мадам?
– Ушла. Да кто это? – опять спросила Бронислава. Голос казался ей смутно знакомым.
– А Эмилия? – поинтересовался Ленька.
– Эмилия хворает… Это ты, Ваня? – сообразила Бронислава.
Ваня был приятелем Эмилии и иногда захаживал в гости. Наверняка пожаловал, едва прослышал, что Эмилечка болеет. Конфет принес, книжку для развлечения. Очень хороший молодой человек. Это у него такой голос – ясный, звонкий, спокойный.
– Открывайте, Бронислава, – засмеялся «Ваня». – Что вы меня тут, в самом деле, на пороге держите. Нехорошо.
Звякнула цепочка, плавно проплыла по своему медному ложу задвижка. Дверь отворилась.
Внушительный силуэт Брониславы угадывался в полутьме прихожей. Лампа горела еле-еле над зеркалом, которое висело под странным углом и отражало нечто непонятное, имевшее сходство, впрочем, с углом дивана, подушкой и куском картины на стене, – вид из ближайшей комнаты.
