– Нет никакого равенства, – отмахнулась, как от неразумной, комендатша и снова набрала в рот чая. – Это в тебе все по молодости разная глупость бродит, Настасья. Замуж выйдешь, быстро окоротишься.
– Значит, не выйду! – заявила Настя. – Вот еще, «окоротиться». Другие пусть окорачиваются, а я не буду!
– Надо такого найти, чтобы понимал, – вставила Ольга.
– Да где ты такого найдешь! – всплеснула руками комендантша. – Ты для начала сыщи хотя б непьющего. Сейчас даже евреи пьют. Добывают водку и сами же и пьют. Ввели народ в сущий грех.
Ольга замолчала.
Комендантша продолжала:
– Все потому, девочки, что Маруся как женщина очень горячая. Я ей так и говорю. Ты, говорю, Маруся, как женщина очень горячая, с этого все твои беды… Снасильничают ее в сумасшедшем доме, а она и знать не будет. Ей без мужчины плохо.
– Неужто от этого рассудок теряют? – спросила Настя. Неудавшаяся карьера проститутки утвердила ее в противоположном мнении.
– Сама же видела… – указала комендантша.
Настя озадачилась и замолчала, обдумывая что-то.
– А где теперь Маруся? – спросила Ольга.
– Спасибо, Ефим Захарович выручил, – с сердцем произнесла комендантша, – мне ведь сумасшедшую в общежитии держать не позволят, а на улицу такую тоже не выставишь. У Ефима Захаровича знакомства. За несколько часов все устроил. Золото человек, хоть и еврей, – прибавила Агафья Лукинична. – Евреи все друг за дружку держатся. Вот бы так нам, русским. У Ефима Захаровича знакомый есть, Раевский по фамилии, а у того дядя комнату сдает на Петроградской. Удачно сложилось. А водочки у вас, девочки, часом не припрятано? Я б сейчас, наверное, выпила.
Глава тринадцатая
Раевский, чернявый, вертлявый, лет тридцати, производил впечатление нездорового и очень нервного человека. Глаза у него все время шарили по сторонам, как будто отыскивая, на чем успокоиться, и бесконечно не находя искомого. В противоположность ему Ефим Гольдзингер выглядел солидно и внушал уверенность с первого же взгляда. Даже странно казалось, что Раевский никак не обретал в нем нравственной опоры.
Раевский согласился принять участие в устройстве несчастной Маруси Гринберг. Дядя его, доктор, владелец большой квартиры на Петроградской, держал частную практику и пользовался определенной популярностью. Раевский считал его буржуем, потому что дядя прятал от него морфий и не пускал к себе в кабинет. Через Марусю Раевский рассчитывал сделаться завсегдатаем дядиной квартиры. Он даже внес деньги за первый месяц Марусиного проживания. Фима, в свою очередь, обещал подыскать Марусе работу, например, в кинематографе «Аквариум» – уборщицей или билетершей.
Оба приятеля, обмениваясь замечаниями о том, как каждый из них намерен осыпать несчастную Марусю благодеяниями, приятно прогулялись до Петроградской. Доктор Левин, дядя Раевского, обитал в районе, где сохранялись все признаки глубокой русской провинции. Дыхание столичного города почти не долетало сюда; тут и там можно было видеть дощатые заборы и деревянные строения. Впрочем, дядин дом был каменный, постройки начала века. Отчасти он напоминал средневековый замок, таким суровым был его фасад, сложенный из серого булыжника.
Доктор Левин согласился пустить жиличку и приглядывать за ней. Ему не чужда была снисходительность к человечеству в лице отдельных его, пусть даже и заблудших, представителей. Впрочем, снисходительность эта, полностью пренебрегая святостью родства, упорно не распространялась на Раевского; тот по-прежнему оставался отлучен от дядиных запасов морфия и потому невыразимо страдал.
* * *
Начало лета в Петрограде было как неожиданный праздник, и бледные жители бывшей имперской столицы, чахнущего в болотах града, передвигались по улицам с робкой радостью, словно гости, забредшие к соседям занять соли и вдруг угодившие на свадьбу. Ольга несколько раз сходила в ресторан с Фимой, а потом, к большому неудовольствию своего родственника, совершенно помирилась с Алешей. «Гляди, Роха, ведь он тебе не пара», – предупредил Фима.
Ольге не нравилось обращение «Роха», не нравилось и покровительственное отношение к ней Фимы, поэтому она только пожала плечами и выставила Фиму за дверь, сославшись на то, что хочет читать книгу.
Алеша должен был прийти с минуты на минуту. Фима об этом не знал, но догадывался каким-то звериным чутьем собственника, поэтому медлил, топтался на пороге, придумывал предлоги задержаться и даже пару раз возвращался, якобы что-то забыв. В конце концов он все-таки столкнулся с Алешей в дверях и, сладко улыбнувшись, удалился.
Алеша спросил Ольгу, входя:
– А что это он? И смотрел так сердито, точно мерку для свадебного костюма с меня снимал.
Ольга надулась:
– Он мой родственник.
Алеша засмеялся:
– И что с того, что родственник? Что он на меня так смотрит?
Ольге не хотелось обсуждать Фиму, поэтому она сказала:
– Он вообще странный. У него было тяжелое детство. Бедность, пьяный отец-сапожник и много больных, постоянно умирающих братьев-сестер. Ну его совсем. Что, уж и поговорить не о чем?
Она была почти готова к выходу и выставила теперь Алешу из комнаты, чтобы надеть заранее отглаженную кофточку. Воротничок был еще Марусин, самый ее любимый, с длинными «носами». Маруся позабыла его на кровати во время своего поспешного бегства из общежития, да так за ним и не вернулась. Ольга пока носила его.
Густые каштановые волосы Ольга подвила щипцами. Надела крепдешиновую шляпу. Очень Оля сейчас была хороша – с озорными зелеными в желтых крапинках глазами, с круглыми щеками и капризным ртом-бантиком. А Алеша смотрел на нее так, словно бы и нет особой важности в том, как хороша Оленька. Это у него такой характер – сдержанный. Но Ольга ведь все равно вила из него веревки.
Татьяна Германовна из студии послала их к прихворнувшему Борееву на квартиру – передать кое-что из реквизита, чтобы Бореев оценил и вынес свои вердикты. Реквизит находился в корзинах: какие-то шелковые потертые тряпки и что-то очень мягкое, бархатное. Алеша, человек нелюбопытный и исполнительный, даже не потрудился заглянуть и выяснить, что же там такого интересного.
– Ты точно на танцы вырядилась, – сказал Алеша, когда Ольга предстала перед ним. – Товарищ Бореев – мужчина строгий и даже аскетичный. Он излишеств не одобряет.
– Если рассудить, то весь театр – это излишество, – возразила Ольга.
– Театр есть революционная необходимость, – ответил Алеша.
Они вместе вышли на улицу и даже зажмурились – таким ярким показалось солнце.
Товарищ Бореев снимал полуподвальную комнату на Боровой улице. Ольга даже растерялась поначалу: берлога Бореева была практически лишена признаков человечьего жилища. У себя на родине Ольге доводилось, конечно, видеть и бедные, и убогие хижины, и совершенно нищие лачуги; но все они так или иначе были приспособлены человеком для своих нужд. Этот же полуподвал как будто вообще не имел никакого отношения к живым существам, если в них души чуть-чуть больше, нежели в крысе. И не бедность здесь устрашала, не запущенность и грязь, а именно вот эта полная обезличенность. Только такой отрешенный от обыденности человек, как Бореев, мог обитать в подобном месте.
