Свет едва сочился из узкого оконца, на две трети съеденного мостовой, и размазывался по стене желтым пятном, не достигая пола. На полу, на грязном тюфяке лежал Бореев. Рядом валялся пиджак и несколько мятых исписанных листков бумаги. Дверь не была заперта. Когда Алеша с Ольгой вошли, Бореев приподнял голову и безразлично взглянул на них.
– Можно, товарищ Бореев? – спросил Алеша.
– Что нужно? – осведомился он.
– Татьяна Германовна прислала, – объяснил Алеша.
– Что, и ее тоже? – Бореев кивнул на Ольгу.
– Я сама вызвалась, – храбро сказала Ольга. – Слух прошел, что вы больны.
– Слух прошел, смотри ты… – проворчал Бореев. – Ровно в императорском театре. Делать больше нечего, пускать слухи. Да какое дело до того, что я болен, если все равно спектакль состоится и в пьесе все пребудет неизменно. Что там с хореографией последней сцены? Опять без меня все переделали по-своему? Татьяна Германовна жалеет вас, ищет легких путей, а этого не надо, потому что путь искусства должен быть колючим.
Он заворочался на тюфяке и с трудом сел. Алеша наклонился, подал ему корзину.
– Что здесь? – раздраженно спросил Бореев и выбросил себе на колени огромный кусок ярко-фиолетового бархата. – Что здесь такое?
– Не знаю, – сказал Алеша. – Татьяна Германовна прислала.
– Заладил, – буркнул Бореев. – Своего ума, что ли, нет, чтобы ответить?
– Своего ума у меня довольно, чтобы не копаться в чужих вещах, – отрезал Алеша.
Бореев несколько секунд созерцал его с ироническим вниманием, а затем покачал головой.
– В нашем революционном театре нет ничего чужого, запомни. Мы делаем общее дело. Сдается мне, Татьяна Германовна экспроприировала старый театральный занавес. Откуда, хорошо бы еще выведать. Впрочем, неважно. – Он приподнялся, опираясь на локоть. – Революционное мародерство мы приветствуем. В нем заключается нечто созвучное нашему спектаклю. – Бореев уселся, скрестив ноги и отбросив бархат в сторону, вынул из корзины большую белую булку и начал жадно рвать ее зубами. Глаза у него поблескивали в полумраке и даже, кажется, светились.
Алеша взял Ольгу под локоть, и они вышли на улицу. Солнечный свет сразу же облагодетельствовал их.
Ольга сказала с силой, волнуясь:
– Он там сидит по целым дням, больной и голодный, а мы тут как ни в чем не бывало гуляем!
– Это его осознанный выбор, – возразил Алеша, уловив движение Ольги – вернуться к Борееву. – Возможно, только в таких условиях и выковывается истинный талант революционного режиссера. Мы же не знаем, какой работой он там занимается.
– Так ведь у него и денег нет, – продолжала беспокоиться Ольга. – Как тут выйдешь на улицу, когда денег нет?
– Гулять по солнцу сейчас можно вполне бесплатно, – сказал Алеша. – Нет, Оля, в этом подвале сознательно выращивается какой-то особенный цветок, который поразит потом публику в самое сердце. – Он прибавил: – Я здесь уже второй раз, и ничего не изменилось. У него даже посуды своей нет. Он из банок пьет, из черепков, а то и из ведра. И ложки нет, ест руками. Так сильно он презирает частнособственнический инстинкт.
Ольга долго шла молча. Она не произносила ни слова, только поглядывала на нарядных, расцветших по случаю наступления лета прохожих, на витрины магазинов, на редкие, чудом сохранившиеся еще деревья в крохотных скверах. Впечатление от Бореева, похожего на живого мертвеца, сильно врезалось в ее мысли. Однако и оно постепенно развеивалось под влиянием хорошей погоды.
* * *
Доктор Левин слишком был занят своей практикой, чтобы тревожиться еще и из-за жилички. Племянник жены, рекомендовавший ему Марусю Гринберг, был типом скользким и беспокойным. Левин не любил его, считал бездельником, а Марусю пустил в основном потому, что за нее заплатили за месяц вперед и выглядела она очень тихой. К тому же Левину не хотелось долго объясняться с Раевским, а потом еще иметь по этому поводу длинный разговор с женой. Жиличка, как она объявила, собирается устроиться билетером в «Аквариум». И вроде бы даже начала работать. Фаина, жена, иногда для развлечения беседовала с ней на кухне.
Прислуги в доме не держали. Доктор Левин по этому поводу говорил жене: «Древние римляне не дураки были, хоть и вымерли, а у них имелась, между прочим, очень правильная пословица: сколько рабов – столько врагов. Сейчас кругом ограбления, и чаще всего прислуга воров и пускает. Они же завистливые, Фая. Сами работать толком не хотят, да и не умеют, и все высматривают тех, кто и работать может, и зарабатывает дай всем боже, и, между прочим, кой-чего стоит».
Фаина с мужем охотно соглашалась и сама вела хозяйство, без всякой прислуги. Ей это даже нравилось. А больше всего она любила делать покупки в продовольственном магазине. «Кому-то приятно выбирать модные туалеты, шляпки разные и туфли, а меня хлебом не корми – дай раздобыть колбас десятка сортов или пирожные. Кажется, уже привыкнуть бы к такому изобилию, но вот все не могу…» – признавалась она, весело смеясь. Притом у Фаины вовсе не было голодного детства, которое, как можно подумать, приучило ее к бережливости и привило жадность к пище. Просто вот такой она человек.
Среди пациентов доктора Левина числились не только военные и штатские чины нового городского руководства (а также их жены, дочери, племянники и прочая родня), но и совершенно простые люди «с улицы». Левин немного гордился своим демократизмом в этом отношении. Он даже плату со своих пациентов брал всегда разную, с богатых больше, с бедных меньше. А иной раз и вовсе ничего не брал. Словом, доктор Левин существовал на белом свете в полной гармонии с собой и своими воззрениями.
В полдень двадцать шестого июня вера доктора Левина в человечество была основательно подорвана.
Подорвал ее балтийский матрос – краса и гордость Революции. Матрос позвонил в дверь и, когда Левин подошел открыть, глухо проговорил:
– Доктора надо…
Левин отворил дверь и очутился лицом к лицу с человеком одновременно и красивым, и опасным. Оторванный ради военной службы от родной деревни русский крестьянин, лет десять уже обычной жизни не видевший, зато повидавший много всяких вещей, ненужных в быту и неправедных, вроде расправ над офицерами или массовых расстрелов. По-своему, конечно, этот типаж привлекателен, думал Левин, особенно для барышень, навроде той же товарища Коллонтай.
Левин отступил на пару шагов в глубину квартиры, впуская пациента. Тот вошел, внося с собой кислый запах барахолки. Взгляд светлых глаз под почти белыми ресницами пробежал по стене над головой доктора Левина, скользнул вслед за узором обоев. У Левина неприятно шевельнулось под ложечкой, однако он вежливо спросил:
– Вас что-то беспокоит?
– Беспокоит, – сипло ответил матрос.
– Прошу в смотровую, – пригласил Левин. – Вам придется снять бушлат.
Матрос снял бушлат и послушно пошел за доктором по коридору.
