– Почему же не надо? – удивился Гавриков.
– Подстрелили его, – ответил Ленька.
– Ты видел?
– Слушай, – Ленька замер на миг и жутко, тяжко уставился на Гаврикова, – если я говорю, что Белова подстрелили, значит, все равно что видел.
– Так ты же не видел, – настаивал Гавриков, – мы в разные стороны побежали.
– Если бы Белов сейчас был жив, – сказал Ленька, – мы бы с тобой точно от погони не ушли. Теперь идем отсюда. Надо бы пару дней отлежаться.
* * *
Иван Васильевич приехал на моторе. Командир конного патруля, спешившись, встречал его на углу Загородного и Можайской. Двое других, на лошадях, оттесняли любопытных. Застреленный почти в упор начальник охраны Госбанка товарищ Чмутов лежал, раскинув руки, на мостовой. Крупный человек с умиротворенным лицом и неуместной, неопрятной красной дырой в горле. Возле стены дома скорчился второй труп. Одна нога его как-то нелепо и длинно была вытянута, другая поджата.
– Тела не трогали? – спросил Иван Васильевич. Он вынул из футляра фотоаппарат и сделал снимки.
Командир патруля чувствовал себя виноватым. Ивану Васильевичу не хотелось избавлять его от этого полезного чувства. Поэтому он поначалу даже ничего не спрашивал, ходил и смотрел. Командир патруля следовал за ним хвостом в ожидании, когда начнется беседа.
Наконец Иван Васильевич повернулся к нему:
– Расскажите, как было.
Командир поправил ремень, кашлянул и основательно произнес:
– Собственно, уже все сообщили по телефону. Мы остановили троих для проверки документов, поскольку один сильно походил на описание. Соответствие было обнаружено. Они в ответ выстрелили.
– Кто? – спросил Иван Васильевич.
Командир патруля сдвинул брови:
– В смысле – «кто»?
– Кто первым выстрелил? Тот, который походил на описание Пантелеева?
– Другой, – сказал командир с видимым облегчением. – Пальнул и побежал. Они сразу разделились. Этот, – он кивнул на убитого, – в одну сторону, те двое – в другую. Этого я подстрелил. А те, гляжу, виляют и уходят так ловко. Почти сразу из здания Госбанка, – еще один кивок, в направлении банка, – выскочил начальник ихней охраны, товарищ Чмутов. Руки раскрыл. Я сзади настигаю. Все, думаю, субчик, не уйдешь, попался. – Постепенно командир оживлялся, вспоминая подробности и заново переживая случившееся. – У него даже оружия в руках не было, и вдруг раз! И стреляет. Когда выхватить успел… Никто вообще не понял, что он вооружен.
– Пантелеев всегда вооружен, – медленно проговорил Иван Васильевич. – И выстрелит при первой же необходимости не задумываясь. – Он с сожалением посмотрел на товарища Чмутова: храбрый человек, но безрассудный. – Нужно убрать тела, – распорядился Иван Васильевич.
– А этот кто? – спросил командир патруля. – Его тоже разыскивали?
– Этого мы заберем и опознаем, – сказал Иван Васильевич уверенно. – Наверняка кто-нибудь из старых знакомых.
Он не мог это объяснить, но во всем облике застреленного бандита угадывалось нечто неуловимо старорежимное, в своем роде созвучное самому Ивану Васильевичу. Как будто он встретил наконец себе ровню. Не новичка в уголовной среде, не ядовитое порождение социальной революции, которое отведало вседозволенности и теперь хочет красивой жизни; нет, это был несомненно уголовник прошлых времен, играющий по заранее установленным и хорошо известным правилам. Сыщики ловят, преступники скрываются. Таких Иван Васильевич понимал с полуслова, хоть те и предпочитали изъясняться загадками.
Тем временем приехала карета скорой помощи, и тела стали загружать. Иван Васильевич с досадой вспоминал, как пьяным семнадцатым годом разгромлены были все архивы уголовной полиции. Уничтожены картотеки, сожжены дела. И ведь почти наверняка в беснующейся толпе имелись люди, которые действительно верили в то, что новый век свободы, равенства и братства отменит насилие и злобу и уголовная полиция останется не у дел, а результаты многолетней борьбы с преступностью будут отныне не нужны.
Если бы всего этого не случилось, Иван Васильевич опознал бы убитого очень быстро. Впрочем, у него под замком сидит человек из пантелеевской банды – Варшулевич. Возможно, Варшулевич назовет имя застреленного.
* * *
Варшулевич обитал в своей камере до странности деловитый. Как будто не в тюрьме находился, а в лавке и готовился что-нибудь продать доверчивому покупателю, на роль которого, собственно, и был назначен следователь.
– Собирайтесь, Варшулевич, едете с нами, – сказал Иван Васильевич кратко.
– Могу осведомиться – для чего? – спросил, поднимаясь, Варшулевич.
– Можете, но сейчас не скажу, а только по дороге, – ответил Иван Васильевич. – Времени нет.
– Только что времени было довольно, и вдруг его не стало, – удивился Варшулевич.
– Хватит болтать. – Иван Васильевич поморщился. Ему до смерти надоели эти словесные игры. Иногда Варшулевич действительно являл себя подлинным воспитанником трактирщика. Еще «милостивым государем» сейчас начнет именовать. – Сказано вам, собирайтесь.
– Все мое ношу с собой и на себе, – заявил Варшулевич.
Он вышел из камеры. Его встретили на пороге с наручниками. Варшулевич поморщился, но подчинился.
Они ехали в Обуховскую больницу – в морг.
Узнав о цели путешествия, Варшулевич разволновался, и на сей раз, кажется, непритворно. Он боялся покойников. Боялся больниц, больничного запаха, белого цвета.
– Не понимаю, – сказал Иван Васильевич, без всякого, впрочем, любопытства, – вы же не испугались тюрьмы, отчего бояться больницы, тем более – морга?
– Тюрьма есть несвобода исключительно внешняя, – пояснил Варшулевич. Глаза его ходили из стороны в сторону, зубы постукивали, на лбу выступила испарина. – Из тюрьмы можно сбежать…
– Положим, из «Крестов» не сбежишь, – возразил Иван Васильевич.
– Мы теоретически сейчас говорим, – быстро произнес Варшулевич. – Теоретически, теоретически. Никакой практики, теоретически. Мне, знаете, это слово очень нравится. Часто встречаю в газетах. В тюрьму ты вошел, из тюрьмы ты вышел.
– Чем же больница страшнее?
– Тем, что из больницы ты прежним уже не выйдешь… Там и наручников не надо, там твое собственное тело хуже тюрьмы, и из него уж не сбежишь.
– Странно мне слушать вас, Варшулевич, – сказал Иван Васильевич, – вы ведь вроде бы матерый преступник, вы, извините, бандит, и вдруг такая чувствительность. Еще скажите мне, что покойников боитесь и что вас потом будут дурные сны мучить.
– Боюсь! – горячо сказал Варшулевич.
– Будто сами не убивали.
– Убивал… Кого убивал – тех не боюсь, поскольку достоверно понимаю, откуда проистекло их нынешнее бессловесное положение. Всякий иной покойник для меня загадка и врата в иное царствие.
