– Где вас, как закоренелого злодея, ничего хорошего не ожидает, не так ли? – уточнил Иван Васильевич.
– Можно и так сказать, – не стал отпираться Варшулевич и надолго замолчал.
В анатомическом театре он совершенно стал белый и, часто облизывая верхнюю губу, пошел за местным работником и следователем на онемевших ногах. Выкатили на тележке тело убитого, сняли серую простынь. Подозвали Варшулевича. Тот приблизился, как жертва на заклание, покраснел и сильно зажмурился.
– Откройте глаза, Варшулевич, и перестаньте же наконец ребячиться! – сердито сказал Иван Васильевич. – Сколько можно, в конце концов. Взрослый человек – и вдруг такое отношение.
Варшулевич открыл глаза и долго рассматривал мертвое лицо. Потом попросил:
– Накройте его.
– Кто это? – настаивал следователь.
– Белов Андрей Захарович, прозваньем Сахар, – сказал Варшулевич с протяжным вздохом. – Фартовый был человек, да…
Глава пятнадцатая
Фима все-таки отважился на решительный шаг – пригласил Ольгу в кино. Она подумала-подумала и согласилась. Не заставит же он ее, в самом деле, замуж после этого выходить! Не царское время.
Для такого случая Фима повез кузину на извозчике. Фильм был совершенно новый, только что снятый в Америке.
Ольга пока что не выработала собственное отношение к Америке. Несомненно, это страна во многом прогрессивная в смысле развития техники, например, там много автомобилей. Но, с другой стороны, там много неравенства.
Фима объяснял это Ольге, пока они ехали на извозчике.
Ольге хотелось смотреть на красивые дома, на Летний сад. Все это было таким нарядным. В саду при родительском доме деревья не казались предметами роскоши, напротив, представлялись чем-то изначальным, неизменным, вроде нарисованного задника в фотоателье. Но в большом каменном городе все было иначе. Здесь каждое дерево, каждый куст выглядели так, словно их покупали за очень большие деньги и выставили напоказ, как драгоценность.
Ольга не могла подобрать подходящие слова, чтобы выразить эту свою мысль, и ерзала, плохо слушая Фиму. Рассуждения Фимы о том, как в Америке угнетают негров, ее раздражали.
Наконец она сказала:
– Ну угнетают они там этих негров, нам-то что! Мы, во-первых, ни в какой не в Америке…
Фиме совсем не понравилось, что кузина оставалась все еще такой темной.
Он попытался объяснить:
– Это ведь несправедливо, Роха. Человек не выбирает, кем ему родиться. А там могут убить просто за то, что у тебя черная кожа.
Ольга сказала:
– У нас Настя ходила в музей, смотрела, как жили цари. Богато очень жили, Насте не понравилось. А я бы посмотрела. Сходим как-нибудь?
Фима сказал:
– Это как с евреями, понимаешь? Ты не виноват, что ты еврей. Может быть, ты даже гордишься тем, что ты еврей, потому что действительно есть чем гордиться, но другие не понимают и приходят тебя за это убить. Вот и с неграми так же.
– Нет, не так же! – отрезала Ольга, решив покончить надоевший ей разговор насчет угнетения негров раз и навсегда. – Не так же вовсе. Негры – не евреи. И потом, если ты не хочешь быть евреем, можешь не быть евреем, а поменять имя и всю повадку.
– Не всегда это удается, – заметил Фима.
Ольга ехидно сказала:
– Ну да, если ты похож на еврея, то будут затруднения, а вот если ты с лица похож на белоруса и нос у тебя бульбой – тогда все проще. Но из черного ты в белого никогда не перекрасишься, так что проще смириться с тем, каков есть… А про что кино?
В кинематографе Ольге понравился, во-первых, буфет, где было много зеркал, так что сначала ей даже показалось, что помещение гораздо больше, нежели на самом деле: зеркала увеличивали пространство.
Продавали пирожные, и Ольга съела эклер. Фима пирожных не ел. Утверждал, что пирожные – это исключительно для девушек, а не для мужчин, но на самом деле просто экономил, только признаваться не хотел.
Потом еще была певица. Она исполнила романс, по содержанию напомнивший Ольге один из очерков из ее любимой рубрики «Суд идет». В романсе на народные слова пелось про страстную полюбовницу, которая предлагает мужчине убить его детей. «Вот тогда мы заживем, заживем…» Мужчина, что характерно, с легкостью соглашается на такое злодеяние, поскольку жены у него больше нет (очевидно, умерла еще в предыдущем романсе), а оставшиеся от первого брака дети явно мешают новому счастью. Тут же он и полюбовница режут всех детей, невзирая на мольбы младшенькой оставить хоть ее «на развод». Чем дело закончилось, узнать не удалось, поскольку прозвонили к началу сеанса и певица, оборвав пение, сунула в рот папиросу и с полным равнодушием ушла с эстрады.
Экран был закрыт занавесом, как в театре, но потом занавес раздвинулся и пополз в стороны. Открылась неровная белая простыня. Вышла сердитая женщина, выпирающая из белой блузки и полузадушенная брошью под горлом. Что-то сказала, глядя вверх, на невидимого человека. Тотчас затопали сапоги, явился рабочий, беспечный и чуть навеселе, и поправил экран. Затем все они скрылись из виду, и начался фильм.
Это был «Робин Гуд», только, по мнению Ольги, какой-то странный. Начиналось действие в пустыне. По пустыне скакали рыцари в плащах с крестами. Одного звали Хантингтон, другого – Гисборн. Хантингтона Гисборн ложно обвинил в измене, и тот вынужден был бежать от королевского гнева.
Ольга совершенно не понимала, который из героев Робин Гуд и почему дело происходит среди песков, а не в лесу. Но потом многое прояснилось, когда Хантингтон уехал в Англию, взял себе имя Робин Гуд и начал разбойничать в лесах вместе с верными сподвижниками.
В фильме все представлялось Ольге гораздо интереснее, чем в театре. В театре лес, например, изображался нарисованными деревьями – куда более условными с виду, чем даже те, с задника для фотографии. А в кинематографе лес был самый настоящий. Ольга сразу же перестала замечать экран, который перед сеансом пришлось поправлять, чтобы не морщинился, не замечала она и того, что черно-белое изображение подпрыгивает. Она воочию видела далекий день в далекой стране, где Робин Гуд освобождает принцессу и женится на ней. Никогда не существовавший мир внезапно сделался жизнью.
Фима по этому случаю сказал после сеанса, что кинематограф – живое свидетельство прогресса.
Ольга была пленена, оглушена… И вдруг она повернулась к Фиме – такая сияющая и прекрасная в свете уличных фонарей, что Фима даже ахнул. Не замечая впечатления, которое она производила на собеседника, Ольга спросила:
– Фима, а ты можешь меня устроить так, чтобы я работала в кино?
Он надолго замолчал. И пока он молчал, выражение счастливого ожидания постепенно угасало на Ольгином лице. Наконец Фима сказал:
– Оленька, у меня же нет таких связей…
