«Если бы Бог лепил Алешу и позвал меня попробовать, всего ли хватает, я бы не церемонилась, – думала Рахиль. – Я бы сразу сказала: много чего не хватает…»
«Чего, например? Соли, перца, чеснока? Может быть, петрушки? – спрашивал встревоженный Бог маминым голосом. – Как твое мнение – чего?»
«Всего!» – сказала бы непреклонная, жестокая Рахиль.
А Бог бы ответил, совсем как мама в подобных случаях: «Все и ничего – это пустое место».
Вот теперь думай… Но ничего не придумывалось, и в сердце Ольги вползла горькая обида, так что к себе на Лиговку Ольга подходила уже чуть не плача.
Она срезала путь проходными дворами. Ей нравились эти дворики, где по целым дням и до ночи сидели мужчины – беседовали, выпивали; встречаясь, здоровались за руку или молча разглядывали друг друга, прежде чем заговорить. Здесь никто их не мог тронуть, даже домоуправ или милиция. Иногда они зазывали проходивших мимо женщин – посидеть с ними, предлагали угощение. Те шли с гордым видом, как бы не замечая, и тогда мужчины беззлобно смеялись им вслед. А бывало, что женщины подходили и впрямь угощались. Этих они шумно одобряли, но потом провожали ехидными взглядами.
Ольга знала некоторых постоянных сидельцев по имени.
– Здрасьте, дядя Миша, – поздоровалась она с одним из таких знакомцев.
– Фью, запомнила старика! – обрадовался дядя Миша. – Что ты смурная, красавица? Кавалер обидел?
– Сильно я позволю кавалеру себя обижать, – гордым голосом ответила Ольга и зашагала прочь.
Вслед ей летели смешки и шумные голоса, но она не поворачивалась. И только оставшись наедине с собой, в следующем дворе, где были голые стены до самых небес и ни одной лавочки, Ольга расплакалась. Ну чего же ей в Алеше не хватает? Чего?
* * *
Бореев ничем не показал своего удивления, когда Алеша постучал в подвальное окошко, а потом вошел в незапертую дверь.
– Будь как дома, красноармеец, – приветствовал его Бореев.
Алексей вошел, озираясь чуть настороженно, как всегда делал, очутившись в чужом жилище. Бореев кивнул ему на связанную бечевкой стопку книг.
– Садись пока. Стульев нет и не предвидится.
Алеша устроился.
– Что в корзине? – спросил Бореев.
– Так, немного сушек достал.
– Хорошо. Давай.
Бореев взял сушку и начал жадно грызть, но тут же сморщился.
– Тьфу ты, забыл, что зуб болит.
– Зуб? – обеспокоился Алеша. – Надо доктору показать.
– Доктор сразу скажет: рвать. Или того хуже, начнет лечить, а от этого никакого толку. Опять же, денег нет.
Тут Бореев окончательно сморщился, а Алеша сильно огорчился.
– Я тебе нарочно сушки купил, – сказал он, – думал порадовать.
– Ты меня порадовал, – усмехнулся Бореев. – Только вот воспользоваться этой радостью я совершенно сейчас не в состоянии. И такова, полагаю, общая метафора всей моей жизни, и личной, и творческой.
– Возможно, это так потому, что ты отказался от собственности, – предположил Алеша.
Бореев нахмурился.
– А ты разве не отказался?
– Подумав хорошенько, я пришел к выводу, что такое невозможно. Например, кое-что из одежды или еды. Особенно еды. Я не могу отдать свою еду.
– В каком отношении – свою?
– Ту, которую я ем. Еду или я ем, или кто-то другой. Третьего не дано.
– Логично. – Бореев был мрачнее тучи. – Я все же попробую осилить сушку. Полтора дня точно не ел.
– Чем ты здесь занимался? – изумился Алеша.
– Я думал.
– Ты умрешь от чахотки, если будешь так много думать, – сказал Алексей.
– Ничего, скоро ночь, и можно будет выйти на улицу прогуляться. Надоело, в самом деле, дышать здешним воздухом, – решил Бореев.
– Ночь еще не скоро, – возразил Алексей.
– Разве? Мне показалось, уже почти полночь.
– Ночь – это еще через месяц, – объяснил Алеша. – Светло же на улице.
– Ничего, для моего променада как раз, – ответствовал Бореев.
– А при солнечном свете ты почему не выходишь? – заинтересовался Алеша.
Бореев глубоко вздохнул.
– Жаль, что ты не чувствительная барышня с воображением, Алексей, – сказал он. – Таковой барышне так просто бывает объяснить, что ты плохо переносишь яркий солнечный свет. Тут можно также разные причины привести. Например, связь с «детьми ночи». Ты читал про «детей ночи», красноармеец?
Красноармеец превозмог грамотность не слишком давно и до сих пор осилил только пару выпусков Ника Картера, подшивку журнала «Природа и люди», выпущенного еще при царе и даже до войны, а теперь вот осваивал Шекспира. Бореев ничего не стал объяснять, только махнул рукой.
– Вот я и говорю, с барышней было бы проще… Другое объяснение – что мое лицо обезображено шрамом, который можно разглядеть только при солнечном свете…
– Коль скоро я не барышня, – улыбнулся Алексей, – так скажи правду.
– Какой бы ужасной она ни была? – подозрительно осведомился Бореев.
– Точно.
– Я дурно одет.
Сказав это, Бореев тяжко замолчал и сделался мертвецки бесшумен. Он почти не дышал и избегал глядеть в сторону Алексея.
– Носи полувоенное, – предложил Алеша как ни в чем не бывало. – Сейчас многие носят.
– Глупо, – отрезал Бореев.
– Что глупо? – опешил Алексей.
– Прятать свою бедность под френчем или шинелью – глупо. Архиглупо. Я ведь не госслужащий, тем более не армейский. Мне подобает другое одеяние…
– Носи реквизит.
– Костюм шерифа Ноттингамского? – страшным голосом осведомился Бореев.
Алеша подумал немного и признал, что это тоже идиотизм.
– Проще дождаться ночи, – заключил Бореев. – А у тебя какая беда?
– Женщина, – вздохнул Алексей.
– Плохо, – сказал Бореев. – Куда ни посмотри, везде беды и несчастья. Что будем делать? Напьемся?
– Не хочется, – отказался Алеша.
– Точно, – подумав, признал и Бореев. – Не хочется. И чаю, проклятье, нет! Никакого.
– Спроси у хозяйки, – предложил Алеша.
– Ага, а хозяйка спросит денег за квартиру. Я ведь не собственник, и денег у меня тоже не водится.
– Послушай, Бореев, ведь это же невыносимо! – не выдержал наконец Алеша. – Ты здесь страдаешь почти до смерти, и все из-за принципа, который тебя же и убивает. Смысла в таком принципе я лично не вижу.
– Я не женщина, чтобы сегодня – всем сердцем за Революцию, а завтра – с тем же сердцем в нэпмановский ресторан и полное стяжательство, – заявил Бореев. – Впрочем, и мужчины так многие делают, – присовокупил он, желая быть справедливым.
